Почти серьезно... [с иллюстрациями автора, редакция 1995 г.]

Никулин Юрий Владимирович

— Не беспокойся, утром я тебе шляпу верну…

Через минуту женщина появлялась. Подходила к Рыжему и, забрав у него из кармана бумажник, уходила.

— Не волнуйся, не волнуйся, — успокаивал Белый, — утром я тебе все верну.

В процессе клоунады женщина выходила на манеж еще несколько раз и на глазах у публики забирала у Рыжего часы, пиджак, галстук… В последний приход она брала под руку самого Рыжего и вела его к выходу.

— Куда вы, куда? — кричал Белый.

— Не беспокойся, — отвечал Рыжий, — утром я тебе ее верну.

Даже эту устаревшую клоунаду

Демаш и Мозель делали смешно.

Мозель был первым клоуном, заставившим меня задуматься над тем, каким мне быть на манеже. Все его реплики я повторял про себя, как бы примериваясь к своим будущим выступлениям. В то время я почему-то думал, что мне ближе всего образ флегматичного, малоподвижного клоуна, смотрящего всегда в одну точку и медленно произносящего текст.

Отец, посмотрев меня на манеже, оказал:

— Стоять и не двигаться тоже нужно уметь, паузы должны быть органичными, а ты в паузах пустой, стоишь как бебка. («Бебка» — любимое слово, выдуманное отцом. И я понимал: «стоять бебкой» — это плохо.)

В последние годы Демаш и Мозель работали в Ленинградском цирке под руководством режиссера Георгия Семеновича Венецианова.

Гастролируя после смерти Мозеля в Ленинграде, я встретился с Демашем. Он вышел на пенсию и имел право работать только два месяца в году. Когда мы «сочиняли» елку, Венецианов сказал:

— Надо обязательно придумать в ней роль для Демаша.

И мы придумали роль дворецкого, который должен стоять и открывать дверь. Роль никому не нужная, но тем не менее считалась ролью, и Демаш исправно приходил на репетиции. А за час до начала представления он начинал гримироваться, потом делал гимнастику и страшно нервничал перед выходом на манеж. В роли ни одного слова, но он относился к ней так, будто это у него главная роль.

Вас зовет Папа

Один человек пришел в аптеку и спрашивает:

— Что у вас есть от моли?

Ему предложили шарики нафталина.

Посетитель купил коробочку и ушел домой.

На другой день он пришел в аптеку и попросил продать ему сто коробок.

— Зачем вам так много? — спросили его.

— А я бросаю шарики в моль и не всегда попадаю.

(Анекдот, рассказанный Л. Куксо. Из тетрадки в клеточку. Апрель 1949 года)

На выходные дни Михаил Николаевич уезжал в Москву, где шли просмотры кандидатов в «группу учеников Карандаша». (Михаил Николаевич обставил набор широкой рекламой, целой системой экзаменов и собеседований.) После очередного возвращения из столицы Карандаш, весело потирая руки, сообщил нам, что он наконец-таки отобрал себе в ученики трех человек.

— Ребята они хорошие, способные, — рассказывал он. — Один — танкист, второй — полярный летчик, а третий — непонятно кто, но смешной.

И мы поняли — Карандаш подобрал себе новых партнеров, что время нашей работы у него подходит к концу, и были готовы тут же расстаться с ним. Но по просьбе Михаила Николаевича согласились поехать еще в два города. Вместе с нами в поездку Карандаш брал новых учеников.

— Пусть привыкают и осматриваются, —

сказал он.

Снова Москва, приятная встреча с друзьями и, конечно, вечер в Токмаковом, у нас дома, с полным отчетом о гастролях в Ленинграде. Отец, выслушав нас, сказал:

— Наверно, пора вам начинать работать самостоятельно. Это хорошо, что осталось два города и вы на свободе.

Опять вокзал. На этот раз поездка в Саратов.

В одном вагоне с нами ученики Карандаша. Один высокий, худой, по комплекции чуть напоминающий меня, — Леонид Куксо (это о нем говорил Карандаш — полярный летчик). В разговоре выяснилось, что Карандаш все перепутал. Полярным летчиком был отец Леонида.

Второй, маленький, худой, со всклокоченными волосами, — Юрий Брайм («непонятно кто, но смешной», — сказал о нем Карандаш). Третий, небольшого роста блондин с зачесанными назад волосами, бывший танкист — Михаил Шуйдин (здесь Карандаш ничего не перепутал).

В поезде ученики в лицах рассказывали об экзаменах. Более трехсот человек подали заявление с просьбой принять их в группу Карандаша. Многих привлекала романтика цирка и возможность работать со знаменитым клоуном. После трех туров оставили трех человек. Они и поехали с ним в Саратов.

Как только мы приехали в этот волжский город. Карандаш сразу взял учеников в оборот: ввел в подсадку, заставил ежедневно заниматься жонглированием и акробатикой.

После каждого спектакля Карандаш прямо в гардеробной, не разгримировываясь, проводил разбор нашей с Борисом Романовым работы. Ученики, как правило, тихо стояли в уголке и внимательно слушали. Жили мы с ними дружно: вместе обедали, ходили в кино и не считали их своими потенциальными соперниками.

Ученики держались вместе. За Карандашом ходили, как цыплята за наседкой. Карандашу, как мне кажется, нравилось быть в роли учителя. Он любил иной раз, показывая на Куксо, Брайма и Шуйдина, сказать кому-нибудь с гордостью:

— А это вот мои ученики.

Он часто собирал их у себя в гардеробной и вел с ними длительные беседы.

Как-то Борис заметил:

— А Карандаш-то с учениками как папа с детьми.

Так с легкой руки Бориса мы стали называть между собой Карандаша папой.

Однажды я разыграл учеников.

Как-то Карандаш спросил меня:

— Где ученики?

Я ответил, что они сидят в гардеробной.

— Позовите-ка их, пусть быстро зайдут ко мне.

Вхожу в нашу гардеробную, не спеша сажусь, закуриваю, перебрасываюсь парой незначительных фраз с Борисом, а потом с нарочитой озабоченностью, но при этом улыбаясь, говорю как бы между прочим ученикам:

— Да, тут папа меня встретил. Велел вам срочно к нему зайти.

Глядя на мое лицо с фальшивой улыбкой, ученики заулыбались, уверенные, что я их разыгрываю.

— Ладно травить. Знаем твои розыгрыши, — сказал Куксо.

— Разыгрывай кого-нибудь другого, — мрачно добавил Шуйдин.

— Да мне-то что, — ответил я смеясь, — а вы как хотите.

— Ну дай честное слово, что папа нас зовет, — потребовал Брайм.

— Пожалуйста, честное слово, — говорю я, а сам давлюсь от смеха.