Почти случайное знакомство
Шрифт:
– Но моя дочь - не вещь!
– Однако я не вижу, чтобы у нее был шанс попасть в те области и сферы... ну, ты понимаешь.
– Да ты... ты поработай с ней, Алексей Петрович!
Обросов оторопел:
– Что ты имеешь в виду?
– Как со мной работаешь, так и с ней, - жадно объяснял Пастухов. Ты, наверное, сам не замечаешь или не сознаешь, какое огромное значение имеют наши встречи и разговоры, даже для тебя. Они укрепляют твою роль... А уж я-то! С тобой я облегчаю душу, становлюсь лучше, чище, свободней от помыслов.
– Бессмыслица, - отрезал Обросов, - несуразные вещи и заявления. Не рад слышать. Не желаю слышать ничего подобного! Я все прекрасно замечаю и сознаю,
– Я вижу реальное положение вещей.
– Тогда назови их своими именами.
– Да ты и сам уже знаешь, я ведь не надеваю розовые очки, а вещи действительно называю своими именами...
– волновался Пастухов.
– Я вижу, насколько ты выше меня. Я просто вынужден многому у тебя учиться.
– А еще дочь в это хочешь втянуть!
– вдруг крикнул Обросов.
– С чего ты взял, что ей это нужно? Почему ты заведомо ставишь ее в униженное предо мной положение? Откуда у тебя эта уверенность, что она захочет чему-либо учиться у меня или у кого-нибудь другого?
– Без учения в нашем деле нельзя.
– Но выходит, ты даже и не предполагаешь, что сам первый мог бы ее чему-то научить! Получается, ты настолько порабощен греху, что даже не веришь в свои силы или видишь их нулевыми, и все это настолько, что ты даже не способен поучить уму-разуму собственную дочь!
Пастухов промолчал. Говоря с Обросовым, дыша одним с ним воздухом, он вовсе не считал себя порабощенным греху, иначе сказать, сознавал, что преисполнен греховных помыслов, но не видел в этом настоящего рабства и безнадежной неисправимости. Ему впрямь легко было с Обросовым. Он беспрепятственно мог сознаваться в своих винах, тем более что дочь, вокруг которой он мысленно уже обернулся змеем, находилась далеко и никак не влияла на него. В то же время образ ее красоты твердо, сжато покоился в его сознании, и поскольку этот образ постоянно наводил его на мучения, ему следовало бы вслух признать, что он является рабом красоты дочери. Вот только он не знал, как в таком грехе каяться, если это действительно грех, и в самом ли деле достоин наказания человек за то, что он любит красоту дочери. Наказуемо ли подобное? Почему же не восхищаться дочерней красотой, некоторым образом не заглядываться на нее? А о том, куда такого рода любование заводило его, и без того уже было достаточно говорено, так что словно и нужды не было обременять Обросова новыми подробностями. Стало быть, Пастухов молчал отчасти беззаботно, отчасти не без достоинства.
Обросов набычился. Ему представилось, что Пастухов хранит молчание в сознании вины и в ожидании наказания, а это могло означать лишь то, что Пастухов окончательно распределил между ними роли, несмотря на то, что он, Обросов, от всякой роли отрицался и усиленно утверждал себя прежде всего полнокровно живущим человеком.
– О каком таком нашем совместном деле ты упомянул, Петр Васильевич? спросил Обросов с мрачным вздохом усталости от житейских нелепиц.
– Мы - книжные люди современной России. Это нас объединяет, тебя и меня, а нас с тобой - с книжными людьми всех времен.
– Допустим, что так. Но это касается нас с тобой. А при чем тут твоя дочь? Она, насколько я понял, менее всего принадлежит к числу книжников. Что же может меня с ней объединять?
Пастухов просветлел лицом и с готовностью ответил:
– Ты привьешь ей любовь к книгам, к чтению.
– Ну, хватит!
– воскликнул Обросов.
– Иди домой, Петр Васильевич. У тебя отпуск, отдыхай и набирайся сил. Да разберись, наконец, с самим собой, постигни свои желания и намерения.
– А вера?
– Что "вера"?
– Мечты, вера...
– Ну что "мечты"? Что "вера"? О чем ты говоришь?
– Ты, Алексей Петрович, давая мне в некотором роде задание... назовем это так... не сказал обычного своего, то есть о накоплении опыта. Должен ли я это понимать так, что с накоплением мне следует повременить? То есть что вера пока не по мне, не для меня... что я не готов или даже не призван, а то и недостоин нашей веры и наших мечтаний?
Издевается он надо мной, что ли, мелькнуло в голове Обросова. Он попытался взять себя в руки, намечая уже полное и безоговорочное завершения разговора; он сумрачно сказал:
– А ходи почаще в тот монастырский дворик, может, все-таки и сделается с тобой такое, что он будет тебе сниться в загробном мире.
– Это если я прямо в этом дворике умру, - развивал Пастухов свою диалектику.
– А если в объятиях Машеньки? Что посоветуешь? Накапливать ли мне опыт и в этом отношении?
Издевается, решил Обросов, и ему стало с Пастуховым просто, как с самым обычным скучным человеком. А еще и издевается, с небольшим умоисступлением досадовал книжник. Но куда-то ушли мысли о глубине падения Пастухова, чудовищные картины прелести его общения с дочерью. Все это развеялось, как сон, и Обросов даже слегка повел плечами, как бы стряхивая с себя остатки кошмара.
– Будь здоров, - сказал он и быстро зашагал прочь.
Пастухов с недоумением посмотрел ему вслед, чуть было не бросился вдогонку, но передумал и неторопливо, рассеянно побрел домой. У него заплетались от усталости ноги, и он думал о том, как ужасно состарился. Начались исчисления маршрутов, которые ему едва ли уже под силу одолеть пешим ходом. Например, если пройти от Тверской, от памятника Долгорукому да по Столешникову, да по Кузнецкому Мосту, да по Лубянке со Сретенкой аж до самой Сухаревки, - осилит ли? не свалится ли где на тротуар? Представил он себя утомленным путником на медленно и тяжело берущем в гору Кузнецком, трудно переставляющим ноги на шумной Лубянке, увидел себя входящим в православную лавку и перебирающим книги, рассматривающим обложки с именами профессоров духовных академий, перелистывающим сочинения Лебедева и Знаменского. Ему стало отрадно от такого видения. Он увидел себя скользящей по белой стене Сретенского монастыря тенью, а там хорошо, старинно в соборе. Почему же не восстанавливают башню на Сухаревке? Это плохо, никуда не годится. И где же теперь тень Брюса, которая в той башне бродила долгие годы? А если дочь скажет своим красиво очерченным ртом, своим быстрым разумом, своим безоговорочным повелением: пройди от Долгорукого до Сухаревки - и я твоя!
– разве и тогда не осилит? С нее станется сказать подобное. Куриные мозги, слепая безумная воля, черный рот.
Ненавижу! восклицал он. Между тем с удивительной, как бы ничем во вне не выразившейся стремительностью перенесся он в сердце города. Его взгляд упал на Красную площадь, на кремлевские стены и башни, на знаменитый храм, на творение Шервуда и творение Померанцева, и он мысленно воскликнул: в данном случае ненавижу всю Россию, раз дело приняло такой оборот! Взорвать хотят, меня! А взорву я!
Не прихватить ли все-таки в дальнюю загробную дорожку и тот монастырский дворик? Пастухов устремился к чудесно, красиво возрождавшемуся собору, словно восстающему из некой красно-белой пены. Там, подскочив бойко, оборванная женщина потеснила его к основанию храма, крича болью разорванного сердца: