Под гнетом страсти
Шрифт:
— Случилось что-нибудь с мамой? — вдруг заволновалась она и впилась в него еще более тревожным взглядом.
— С чего ты это взяла? Ничего не случилось… Я по крайней мере не знаю… — бессвязно и отрывисто заговорил он.
— Что же такое ты хочешь сообщить мне? Говори скорее…
Она как-то инстинктивно отодвинулась от него, но он снова привлек ее к себе.
— Не торопись… К чему?.. Ответь сперва на мой вопрос… настолько ли ты любишь меня, что сумеешь простить, если бы даже узнала, что я все это время был очень и очень виноват перед тобою…
— Ты? — снова отшатнулась она от него.
— Я, я! — с болью в голосе продолжал он. — Я надеюсь только на твою всепрощающую любовь… Ты поймешь, что действовать иначе я не мог, единственно потому, что безумно любил и люблю тебя. Он низко опустил голову.
— Ты меня обманывал… относительно… мамы… — чутьем догадалась она. Голос ее дрожал и прерывался.
Его рука, обвивавшая ее стан, почувствовала, как по всему ее телу пробежала дрожь. Он молчал.
— Значит, я угадала! — чуть слышно прошептала она.
— Успокойся, дорогая моя, и выслушай меня серьезно, главное, внимательно.
— Я слушаю! — чуть слышно, преодолевая охватившую ее снова нервную дрожь, сказала она.
Он замолчал на минуту, как бы собираясь с мыслями.
— Ты знаешь, конечно, дорогой друг мой, что я по рождению и воспитанию принадлежу к тому замкнутому, кругу общества, который в России именуется "высшим" или аристократическим кругом, эта русская "аристократия" ничуть и ничем не похожая на аристократию европейскую, до сих пор ревниво охраняет свою замкнутость и на всякое вторжение в ее среду постороннего лица смотрит враждебно, давая подобным попыткам довольно сильный и неотразимый отпор. Этот беспощадный высший круг, не колеблясь, извергнет из себя каждого своего сочлена, осмелившегося попытаться ввести в него новое лицо. Особенною строгостью отличается это высшее русское общество, — князь с усилием скорчил ироническую улыбку, — относительно женщин. Всякий неравный брак, или, как он называется в высших этих сферах, mesalliance, осуждается безапелляционно. Позор подобного поступка падет не только на совершившего его, по и на всех членов его семьи. Приводить в оправдание подобного поступка пред судом общественного мнения какие бы ни было чистые чувства и побуждения бесполезно. Приговор заранее известен и неизменяем.
Князь печально опустил голову.
— К чему все это ты говоришь мне, я не понимаю? — прошептала Ирена, глядя на него широко раскрытыми глазами.
Князь поднял голову и продолжал с горькой улыбкой:
— Сейчас поймешь, немного терпения!
Она печально улыбнулась.
— Ты же, моя милая, несомненно, прелестнейшая из женщин, когда-либо встреченных мною на жизненном пути, но, увы, принадлежащая к другому классу общества, и ввести тебя в "наш круг" на правах княгини Облонской я не могу.
Ее лицо омрачилось, нижняя губа конвульсивно задрожала — она смутно начала понимать.
Князь не заметил этого, так как говорил, опустив глаза вниз.
— Ты понимаешь также, что мы, члены этой аристократической семьи, все-таки люди, что подчинять наши чувства и наши страсти суровым правилам света не всегда для нас возможно, мы можем встретиться с девушкой другого круга, искренно и сильно полюбить ее, как это случилось со мной. Что делать тогда? Для этого-то в нашем кругу изобретен так называемый "морганатический брак", в котором муж и жена считаются таковыми перед Богом, так как клялись перед Его алтарем, но не считаются ими перед людьми. Я, со своей стороны, далеко не одобряю такого иезуитского выхода и никогда бы не решился на него, если бы не был связан с обществом моими дочерьми. Я не имел права, действуя иначе, обречь их на изгнание из среды, в которой они родились и выросли. Надеюсь, что ты согласна с этим?
Он остановился и бросил на нее вопросительный взгляд.
Она молчала, продолжая в упор глядеть на него.
— Ты можешь заметить мне, что все это я был обязан сказать тебе ранее, что я все-таки обманул тебя, — ты будешь бесконечно права, и в свое оправдание я не посмею сказать ничего, кроме того, что я безгранично, безумно любил и люблю тебя, что я боялся, что ты не решишься на такой шаг, что любовь твоя ко мне вначале не была еще настолько сильна. Когда она будет моей, думал я, я сумею доказать ей, насколько серьезно мое чувство — она оценит его, простит мне и хотя бы задним числом сочтет меня достойным принесенной ею, хотя и бессознательно, мне жертвы, одобрит задним числом сделанный ею шаг, в котором я никогда не заставлю ее раскаяться.
Он снова замолк на секунду и искоса поглядел на нее.
Она сидела, не меняя позы, и молчала.
— К тому же, думал я, — продолжал он, — я сам приношу ей в жертву то общество, ту среду, в которой я провел столько лет. Я не извергнут из него, но сам не пойду в него. Я сумею составить ей и себе круг знакомых в России, где ее будут уважать, как мою вечную подругу жизни, как мою жену, хотя и не перед людьми, но перед Богом — она поймет, что к ее ногам я кладу самого себя и все свои прошлые знакомства и связи. Мои дети — члены этого общества, я откажусь и от них. Она, она одна заменит мне все и для себя найдет все в беззаветной любви моей.
Она продолжала, молчаливая, недвижимая, сидеть перед ним, как бы воплощенным упреком его совести.
Он с самого начала разговора с ней почувствовал, что не в состоянии сказать ей то, что так, казалось ему хорошо было им придумано, что он выучил почти наизусть и вдруг позабыл, как забывает порой оробевший дебютант-актер назубок приготовленную роль.
Он сознавал, что говорит бессвязные нелепости, но продолжал нанизывать слова, спеша и путаясь, с единственною мыслью как-нибудь и чем-нибудь закончить.
Ее молчание раздражало его и производило еще большую путаницу в его мыслях.
— Что же ты молчишь? Скажи мне хоть слово! — весь дрожа от волнения, произнес он.
На лице его то и дело выступали красные пятна, на лбу крупные капли пота.
— Моя мать знала и знает все это? — снова вместо ответа задала она ему вопрос.
— Нет, и в этом моя еще большая вина перед тобой, — заметил он, — она, конечно, не согласилась бы, мы обвенчались тайно от нее, она ничего не знала.
— Значит, она предназначала мне другого, а не тебя… Я поступила против ее воли, и она… она отказалась от меня.
Последние слова она через силу выкрикнула каким-то сдавленным голосом и быстро отодвинулась от Сергея Сергеевича.
Он с испугом поглядел на нее.
Все мускулы лица ее конвульсивно сократились, глаза приняли почти бессмысленное, стеклянное выражение, и взгляд устремился в одну точку.
— Прости, прости меня! — простонал испуганный князь.
Она не отвечала.
Он взял ее руки, бессильно опустившиеся на колени, они были холодны как лед.
— Скажи мне хоть одно слово… — умолял он.