Под крылом ангела-хранителя. Покаяние
Шрифт:
Сказано в Писании:
«И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце её — силки, руки — оковы; добрый пред Богом спасётся от неё, а грешник уловлен будет ею».
Екклезиаст, гл 7, (26).
Я не спасся. Я грешник.
— Прости, Господи! Каюсь в грехах своих во множестве содеянных. Не ведал, что творил!
«Беззаконие моё я осознаю, сокрушаюсь о грехе моём».
Библия, псалом 37, стих 19.
Жарко в зимовье, и вода нагрелась в бочке. Пора забраться в неё, поджав колени, поддать на камни и понежиться
Я отложил ручку и включил транзистор.
«Радио России» усладило слух задушевной песней:
А под небом церкви купола, И свеча заплакала уже, И звенят, звенят колокола По моей распахнутой душе…И видится мне синее небо, в котором торжественно плывут розовые вечерние облака, а под ним обрывистый берег сонной реки и высокая колокольня над лесом, являющая собой метафизическую вертикаль жизни: от земли к небу, от греховности к святости.
И мелодичный колокольный звон, который далеко разносится над вечным покоем, слышится мне.
На круги своя
«Проснулся поутру — сразу же приведи в поядок свою планету».
Мысленно произнеся эти жизненно–важные слова, принадлежащие Антуану де Сент — Экзюпери, я после утреннего чая принялся за уборку плавника, выброшенного волнами на берег. Обломки деревьев, доски, ящики, спасательные круги, деревянные бочки и прочий хлам, приносимый морем — всё служит дровами для камелька.
Когда собирал обглоданные волнами сучья, белые как кости, моё внимание привлекло что–то блеснувшее в стылом песке. Любопытства ради подолбил в нём топориком и… выкопал ложку. «Эка невидаль… Кто–нибудь из рыбаков или охотников потерял. Ладно… В хозяйстве сгодится». Подумал так, засунул ложку в карман и продолжил работу.
Вечером вспомнил о находке, очистил от грязи, помыл и протёр полой штормовки. Ложка тускло заблестела нержавеющей сталью. Надел очки, поднёс к глазам и ахнул, изумлённо выгнув брови. На ручке ложки отчётливо виднелся выдавленный прессом штамп: орёл, распластавший крылья со свастикой в когтях! И нацарапанная шилом надпись, в которую въелась грязь: «Rudolf»!
Вот оно — явное доказательство, что в годы войны в Карском море заблудшей кровожадной акулой рыскала, подстерегая добычу, немецкая подводная лодка «U — 365» под командованием корветтен–капитана Хеймара Ведемейера. У острова Белый фашистская субмарина потопила теплоход «Марина Раскова» из конвоя «БД-5»: «Белое море — Диксон». Погибли 377 человек.
«U-365» заходила в залив Преображения пополнить запасы пресной воды. Где–то здесь бродили по берегу фашистские подводники, заросшие, грязные, лопотали на своём лающем языке. Уверенные в безнаказанности на этом безлюдном и пустынном ямальском берегу, жрали консервы у костра и пили шнапс.
Напрасно… Злодеев всегда настигает кара.
«На всяком месте очи Господни, они видят злых и добрых». Притчи Соломона, гл.15, (3).
В конце войны бомба, сброшенная с самолёта союзников, отправила пиратскую субмарину на дно кормить рыб.
Ложка фашистского подводника! Со свастикой!
Я держал в руках вещь, за которую дорого заплатили бы коллекционеры. На барахолке раритетов в Берёзовой роще в Новосибирске торгуют немецкими касками, железными крестами, ржавыми автоматами и прочим барахлом, добытым «чёрными копателями» из окопов в местах боёв.
Я представил, как шкрябал в банке консервов этой самой ложкой некий Рудольф, давился и простужено кашлял. Как, раззявив прокуренный рот, совал в него эту ложку и облизывал её. Я словно воочию видел перед собой лохматого, небритого матроса. Давно не смотрелся Рудольф в зеркало. Вот он припал к луже с дождевой водой, чтобы полакать из неё, увидел своё отражение и в ужасе отшатнулся: страшный, бородатый бродяга, оскалившись, смотрел на него. По–волчьи взвыл Рудольф, проклиная судьбу, войну, фюрера, адмирала Деница, пославшего «волчью стаю» в арктические льды. Быть может, тогда и обронил он ложку, меченную своим именем, небрежно заткнутую за голенище ялового сапога, разбухшего в ямальских болотах.
Я размахнулся и без сожаления забросил ложку в море. Нержавеющая, из качественной крупповской стали, она вечно будет лежать там, храня тайну пребывания на дне залива, оставаясь памятником сгинувшему Рудольфу, подверждая непреложную истину: хорошие вещи живут дольше их хозяев.
Надвигалась полярная зима.
Маленькие озёра, в которые мимоходом смотрелись облачка, и которых здесь множество, затянулись льдом.
Со стороны океана всё чаще срывался ледяной вихрь, обжигая руки и лицо, дул в тундру, поднимая пургу.
Камелёк топился, почти не затухая. Промокший после постановки сети, я забегал в зимовье, согревал на огне промёрзшие ботинки. Глотнув горячего чая, заготавливал дрова, приносил из озерца куски прозрачного льда, растапливал в ведре. Потом снимал сеть с двумя–тремя муксунами, варил уху или запекал рыбу на углях…
(Здесь в дневнике не достаёт листов. Прим. Ред.)
…Скоро Рождество. Свежий лапник, оттаявший у печки, источает душистый хвойный аромат. Капельки смолы выступили на срезах веток, застыли янтарными бусинками.
К празднику братья Вокуевы привезли мне батарейки для радиоприёмника, картонную коробку с апельсиновым соком, конфеты, печенье, немного лука и чеснока, а главное, обещанную печку. Теперь в зимовье не дымно. Люблю сидеть возле неё, раскалённой до красна, и думать.
Непременно вспомнится что–нибудь.
Как обрывок сна промелькнёт в памяти эпизод, и чтобы не упустить ускользающую мысль, хватаюсь за карандаш, торопливо записываю, пытаясь раздуть огонь, тлеющий под пеплом времени. И поблекший цвет минувших лет озаряется светом прожитой жизни.