Под крышами Парижа
Шрифт:
Только один вечер перед развязкой проступает отчетливо. Помню его хорошо, поскольку несколькими часами раньше, когда мы еще ужинали, Морикан с таким раздражением набросился на Вэл, которая сидела рядом с ним, что мне этого не забыть. Заскучав от нашего разговора, она стала играть ножами и вилками, греметь тарелками, лишь бы привлечь к себе внимание. Вдруг она в шутку схватила кусок хлеба, лежавший подле него. В бешенстве он выхватил у нее хлеб и положил его с другой стороны от своей тарелки. Меня напугал не столько этот жест раздражения, сколько взгляд Морикана. Во взгляде была ненависть, это был взгляд человека, который настолько уже не владел собой, что готов на преступление. Я этого не забыл. И не простил.
Час или два спустя, когда Вэл уже уложили в кровать, он принялся рассказывать долгую историю, которую я повторю вкратце. Что ее вызволило на свет, я уже не помню. Но она была о ребенке, о девочке восьми или девяти лет. И рассказ этот, похоже, занял весь вечер.
Как
И вот, слушая Морикана, я вдруг начинаю с ужасом соображать, что он следует по пятам за какой-то женщиной с дочерью. Они только что свернули в Пассаж Жоффруа, похоже, чтобы посмотреть на витрины. Когда он начал следовать за ними, почему и долго ли это продолжалось – уже не важно. Именно это внутреннее возбуждение, которое выдают его взгляды и жесты, завладевает мной, приковывает мое внимание.
Поначалу я подумал, что он заинтересовался матерью. Он описал ее быстро и ловко, скорее как живописец. Описал, как только Морикан мог описать женщину этого типа. Несколькими словами он сорвал с нее ее непритязательные покровы, раскусил это ее притворство, будто она, заботливая мать, гуляет по бульварам со своей невинной маленькой овечкой. Он все понял в тот момент, когда она свернула в Пассаж Жоффруа, в тот самый миг, когда она заколебалась всего лишь на долю секунды, словно хотела оглянуться, но не оглянулась. И он понял тогда, что она понимает, зачем он идет следом.
Было почти больно слушать, как он витийствовал по поводу маленькой девочки. Что же в ней так его возбудило? Образ совращенного ангела!
Слова его были так красочны, так дьявольски изощренны, что я поневоле готов был поверить, что этот ребенок пропитан грехом. Или еще настолько невинен, что…
Я содрогнулся от мыслей, которые владели им в тот момент.
То, что последовало дальше, было уже обыкновенной рутиной. Он занял позицию у витрины с манекенами, одетыми в последние модели спортивной одежды, в то время как в нескольких шагах от него женщина и ребенок от нечего делать разглядывали за стеклом фигурку в прекрасном платье для первого причастия. Видя, что девочка охвачена восторженным удивлением, он бросил на женщину быстрый взгляд и многозначительно кивнул в сторону ее питомицы. Женщина ответила едва уловимым кивком, на миг опустила глаза, затем, глядя прямо на него, сквозь него, взяла ребенка за руку и повела прочь. Он позволил им отойти на подобающее расстояние, затем двинулся следом. Возле выхода женщина чуть задержалась, чтобы купить сладкое. Она больше ничем не выдавала себя, разве что лишь легким наклоном опущенной в его сторону головы, затем вновь продолжила свою невинную для любого постороннего взгляда прогулку. Раз или два девочка, казалось, хотела обернуться, как сделал бы любой ребенок, привлеченный хлопаньем голубиных крыльев или отблеском стеклянных бус.
Они не торопились. Мать и дочь фланировали, якобы просто дыша свежим воздухом, любуясь видами. Они праздно сворачивали с одной улицы на другую. Постепенно они приблизились к окрестности «Фоли-Бержер». Наконец вошли в гостиницу с довольно-таки вычурным названием. (Упоминаю название, поскольку я узнал его; я провел однажды неделю в этой гостинице, в основном не вылезая из койки. В ту неделю, голова на подушке, я прочел «Voyage au bout de la nuit» [133] Селина.)
133
«Путешествие на край ночи» (фр.).
Даже когда они вошли внутрь, женщина не сделала никакого видимого усилия, чтобы глянуть, следует ли он за ними. Ей и не было нужды смотреть: все было договорено на уровне телепатии в Пассаже Жоффруа.
Он чуть выждал снаружи, чтобы набраться духу, затем, хотя у него еще тряслись поджилки, спокойно подошел к конторке администратора и заказал номер. Когда он заполнял fiche [134] , женщина, копаясь в кошельке, на какой-то миг выложила свой ключ. Ему даже не пришлось поворачивать голову, чтобы прочесть цифры. Он дал garcon
134
Регистрационную карточку (фр.).
135
Она там! (фр.)
Здесь он сделал паузу в своем повествовании. Его глаза так и метались. Я знал, что он ждет, когда я спрошу: «А что потом?» Я боролся с собой, чтобы не выдать своих чувств. Слова, которых он ждал, застряли у меня в глотке. Я думал только о девочке, сидящей на краю кровати, возможно полураздетой, и покусывающей печенье. «Reste-lа, p’tite, je reviens toute de suite» [136] , – возможно, сказала женщина, закрывая за собой дверь.
Наконец после паузы, показавшейся мне вечностью, я услышал, как спрашиваю у него: «Eh bien, что потом?»
136
Побудь здесь, малышка… я скоро вернусь (фр.).
«Что потом? – воскликнул он, и в его глазах живо вспыхнул вурдалачий огонь. – Je l’ai eue [137] , вот что!»
При этих словах я почувствовал, что волосы мои встали дыбом. Передо мной был уже не Морикан, а сам Сатана.
Дожди не прекращались, протечки усиливались, стены всё мокли и мокли, мокрицы всё плодились и размножались. Горизонт теперь был полностью затянут; ветер завывал, как фурия. С тыльной стороны обеих студий стояло три высоких эвкалипта; под натиском бури они гнулись чуть ли не в три погибели. Воспаленному сознанию Морикана они представлялись тремя демонами, которые тысячью своих рук выбивают чудовищную барабанную дробь по его черепной коробке. И в самом деле, куда бы он ни глянул, везде была лишь стена воды да лес качающихся, мотающихся, сгибающихся стволов. Вдобавок то, что больше всего его донимало, – стоны и завыванья ветра, эти свистящие, скрипящие, шипящие звуки, которые никогда не ослабевали. Для любого другого человека, в здравом уме, все это было грандиозно, великолепно, абсолютно опьяняюще. Иной чувствовал бы себя восхитительно беспомощным, ничего не значащим, всего лишь резиновой куклой, если не меньше. Отважиться выйти наружу в самую круговерть означало быть сбитым с ног. В этом было что-то сумасшедшее. Единственное, что оставалось, – это переждать, пока все не стихнет. Буря должна была умереть от собственной ярости.
137
Я ее поимел (фр.).
Но Морикан не мог ждать. Он дошел до ручки. Однажды он явился к нам во второй половине дня – уже было темно, – говоря, что не вынесет этого ни минуты больше.
– Это какой-то ад! – воскликнул он. – Где еще в мире могут быть такие дожди?! C’est fou! [138]
За ужином, опять заладив о своих несчастьях, он вдруг расплакался. Просил меня, скорее умолял, сделать что-нибудь, чтобы облегчить его муки. Он призывал и заклинал так, как будто я каменный. Слушать его было настоящей пыткой.
138
Какое-то безумие! (фр.)
– Что я могу сделать? – сказал я. – Что, по-вашему, я должен сделать?
– Отвезите меня в Монтерей. Положите в больницу. Я должен выбраться отсюда.
– Отлично, – сказал я. – Это я сделаю. Отвезу вас, как только мы сможем спуститься с этого холма.
Что это значит? – хотел он понять. Невольный ужас отобразился на его лице.
Я объяснил, что не только моя машина сломана, но что дорога до шоссе заблокирована валунами; прежде чем мы позволим себе даже саму мысль о поездке, должна затихнуть буря.