Под ледяным щитом

Бережной Василий Павлович

— Ой, мамочка, глаза у тебя заболят, хватит. Спасибо, родная, до встречи!

— Будь здорова, доченька!

Изображение потонуло в темноте и исчезло. Клара вскочила, потянулась, выгибая руки и плечи. Спросила:

— Бассейн готов?

— Да, — ответил динамик. — Какую дать температуру?

— Дайте… — Клара по-детски прикусила губу. — Дайте шестнадцать.

— Пожалуйста.

Ах, этот бассейн! И что он только делает с человеком!

— Послушай, да тебя ведь не узнать….
– говорит Вера, поглядывая на подругу блестящими миндалевидными глазами. Если бы ты жила в двадцатом

столетии, была бы… Постой, как они говорили? Ага, кинозвездой. Или у тебя все еще не прошло возбуждение после того инцидента?

— Не надо об этом, Вера.

— Почему? — В голосе подруги прозвучало искреннее удивление. — Я не считаю, что поступок Никифора причинил тебе моральный ущерб. Это же любовь, Клара!

— Дикость, а не любовь.

Они сидели, точнее, полулежали на диванах верхней террасы.

— Эх, Клара, Клара… Как часто человек сам уходит от своего счастья! Недавно мы реставрировали старый киношный примитив: две девушки влюбляются в одного юношу…

— Сейчас не то время, — сказала Клара.

— А что мы знаем о том времени? — сказала Вера, задумчиво глядя в черные сумерки.

Плыли перед ее взглядом и тени, и серп луны, и алая заря. Вспомнились стихи поэтов двадцатого века о любви.

Продолжая рассказ о реставрированном фильме, Вера все вздыхала, выражая симпатии к далекой и невозвратимой поре бурных человеческих чувств. Подруги разговаривали, не включая света. Густой вечерний сумрак импонировал беседе, придавал ей интимную задушевность. Время от времени девушки замолкали, думая о своем.

Электронный голос нарушил молчание:

— Никифор Ярковой просит разрешения сказать несколько слов.

Клара растерялась, замахала руками, словно пенаты могли увидеть ее жесты.

— Нет-нет! Это невозможно!

Подруга настороженно встала, решительно произнесла:

— Скажите, с ним хочет поговорить Вера. Соедините с розовым залом, я сейчас спущусь.

И она быстрым шагом направилась к лифту, а Клара вышла на балюстраду и бездумно смотрела в ночную мглу. Все в голове у нее смешалось. Она попыталась упорядочить свои мысли, но не смогла. Это ведь только подумать: после всего, что было, он хочет «сказать несколько слов»! Клару передернуло.

Вернулась Вера. Клара не спросила ее, какой был разговор. Вера сказала:

— Он тебя любит, слышишь? Очень любит!

«Что со мной происходит? — думал Никифор, бродя по саду перед началом заседания „Калейдоскопа“. — Воспринимаю мир по-иному… Нервы оголились, что ли?» Его как бы переполняло радостью и воодушевлением. И зеленое пламя травы, и деревья, устремившие свои ветви в прозрачное небо, и птицы, и солнце, уже зазолотившееся в молоке тумана, — все стало каким-то созвучным, понятным, близким. Все излучает красоту, мир утопает в красоте, и душа ощущает ее, потому что настроена на ту же волну.

Какой-то жук переползал тропинку. Никифор остановился, присел, чтобы лучше его рассмотреть. Терракотовый, состоящий из овалов, треугольников и трапеций, он выставил свои антенны — и получает информацию об окружающей среде. Ну двигайся же, двигайся, наверно, и у тебя свои хлопоты. Заметил на яблоне птицу — маленькая такая, желтозеленая жакеточка,

черный воротничок на шее, — поводит головкой, попискивает. Жалуется на одиночество… «Ну эти уж мне сантименты, попалась небось горьковатая личинка, и все тут, вот и пищит. А одиночество здесь ни при чем. — И мгновенно возникло в сознании: — Не хитри сам с собой. Птичье одиночество — всего-навсего ассоциация, ты ведь все время ощущаешь собственное одиночество… Ну и что? А ничего!» Оглянулся вокруг — и уже ничего особенного не увидел.

Сад как сад, утро как утро. Пора на заседание «Калейдоскопа»…

В зал Никифор вошел не так, как раньше, — твердо ступая по серому пластику, весело и иронически посматривая на товарищей: а ну, что за мудрецы здесь собрались? Нет, сегодня даже после прогулки он поеживался, ощущая непонятный страх, и не мог его преодолеть; опустив глаза, шагал неуверенно, как по скользкому льду. Давно, когда Никифора еще и на свете не было, в этом зале действительно стоял подсвеченный цилиндр калейдоскопа, который демонстрировал все новые и новые формы и сочетания красок. Точно так же и ученые, собиравшиеся здесь, должны были подавать новые и новые идеи. В конце концов кто-то заметил, что калейдоскоп отвлекает внимание, и подал идею: убрать его отсюда. «Коллективный мозг», то есть весь ученый консилиум, согласился, и калейдоскоп, квалифицированный как игрушка, был отправлен в какое-то детское учреждение. Но научное общество по-прежнему носит его имя.

Никифор не прислушивался к приглушенным разговорам. Он был уверен в себе. Ведь есть у него оригинальная, достаточно абсурдная идея. Он давно готовился к ее обсуждению. И скажет: магнитное поле земли создается неведомой до сих пор материей; в Антарктиде, в районе геомагнитного полюса, действует постоянный естественный генератор магнитного поля. Вот пускай и подискутируют! Пусть даже высмеют, но ведь в «аналитический циклотрон» идея так или иначе будет передана. Всем станет ясно, что ни о каком таянии антарктического льда не может быть и речи. Это ведь своеобразный панцирь, кожух магнитного генератора.

Как это пришло ему в голову? Просматривал какой-то научный фильм (Земля сфотографирована из космоса через разнообразные фильтры) и обратил внимание на то, что слишком уж густо сконцентрированы, так сказать, гипертрофированы ледяные нагромождения в Антарктиде. И ни одна из существующих схем возникновения такого мощного ледяного покрова не представлялась убедительной.

Мелодично прозвенели часы, и шум-гам в «Калейдоскопе» начал затихать. Очередной председательствующий, подойдя к большому, во всю стену, экрану, сказал:

— Внимание! Антарктида и перспективы ее использования.

Название темы, дублируя слова председательствующего, белыми наклонными буквами прорезало середину экрана.

Некоторое время слышалось только покашливание. Кто начнет? Никифора подмывало первым бросить свою идею на экран, уже и слова вертелись на языке, но его опередил известный остряк Микола Макодзеб, который на сей раз был подчеркнуто серьезен, так что невозможно было понять, то ли он, по своему обыкновению, шутит, то ли действительно предлагает нечто стоящее: