Под нами Берлин
Шрифт:
— А если он еще не разминирован?
— Может быть. Решай сам. Если хватит силенок — тяни домой.
Вести переговоры и смотреть за Лазаревым уже некогда. Впереди, подобно снежным горам, на нас надвигались облака. Высота их не менее пяти-шести километров. Под них, словно под крышу, уходило шоссе на Ровно. И мы, держась дороги, как самого надежного курса, нырнули под облака. Здесь теперь хотя и не сыпал снег и видимость значительно улучшилась, но облака зловеще напухли и осели. Чувствовалось, что они перенасыщены влагой, и она вот-вот обрушится на нас. В таких тучах и снег, и дождь, и град.
В ожидании извержения летим молча и до того низко, что под крылом шоссейная дорога мелькает дымчатым пунктиром
На восточной окраине Дубно темной лентой сверкнула Яква, освободившаяся ото льда. За речкой навстречу нам понеслись редкие, но крупные хлопья снега.
Через минуту они как-то незаметно сгустились, и все: облака, земля, воздух — побелело. Лететь стало трудно. Однако в надежде, что снегопад ослабеет, жмемся друг к другу, как слепые к поводырю, и упорно пробиваемся к Ровно. А снежная пелена все плотнее и плотнее. Я уже не могу без риска столкнуться со штурмовиком, к которому буквально прилип, оторвать от него взгляд и посмотреть на своих ведомых. И вообще идут ли они со мной, не затерялись ли в разыгравшейся пурге? К тому лее замечаю, что и земля временами исчезает из поля зрения. Группой лететь больше нельзя. Мой ведущий штурмовик оторвется от земли — и оба мы уже навряд ли сможем когда-нибудь увидеть ее.
Невольно память воскрешает катастрофу Игоря Кустова.
— Не сесть ли у линии фронта? — отрывисто крикнул кто-то по радио. В голосе летчика чувствовалась не столько просьба, сколько тревога.
Молчание. Жуткое молчание. Никто ничего не может сказать определенного. Возвратиться? Но мы пролетели больше половины пути. До Ровно уже недалеко. А там дом, все свое, знакомое. Сзади же метель, и она, может быть, уже бушует над фронтом. Нужно отстать и идти самостоятельно. Мне приходилось много летать на бреющем, и нужно попытаться выйти на аэродром и вывести за собой ведомых, если они еще не оторвались от меня. И только я начал присматриваться к земле больше, чем к своему штурмовику, чтобы отойти от него, как просветлело. Снегопад ослаб, видимость улучшилась, каждый почувствовал облегчение, и, естественно, захотел узнать о товарищах.
Хохлов и Марков шли со мной. Правее плыли штурмовики. Я подумал: теперь все волнения уже позади, погода улучшилась. Однако это улучшение явилось какой-то предательской выходкой разгулявшейся стихии. Не знаю, все ли успели оглядеться за эти короткие секунды просветления, но наверняка у всех успело. ослабеть внимание. Мы мгновенно были буквально засыпаны снегом. Едва-едва я успел схватиться глазами за шоссе, как где-то рядом, то ли надо мной, то ли правее, сверкнуло яркое пламя. Видимо, кто-то врезался в землю или же столкнулись самолеты. Трагедия началась. Взгляд метнулся туда, но на полпути остановился. Оторвать глаза от земли?.. Да я уже оторвал. Передо мной только снег. Я весь застыл от возможности больше не увидеть землю. Застыло и управление машиной. Казалось, что земля, небо, снег — открытые хищные пасти. Чуть неосторожно шелохнись — и они проглотят живьем.
На какой-то миг я растерялся, не зная, куда направить взгляд: в кабину — попытаться по приборам пробить облачность вверх или же снова вниз, к земле. Ухватиться за землю глазами и идти дальше? Но со мной, может, летят еще и Хохлов и Марков. По приборам я разучился пилотировать. Погибнут и, они. Если бы лететь на своем «яке», можно было бы бросить управление и машина сама вынесла бы меня вверх, в ясное небо. Сейчас — только вниз! И тут на меня наскочил какой-то черный вал. Удар? Нет, я только приготовился его встретить. Это была речушка, вздутая оттепелью. Вода на фоне снега показалась черным валом, выпуклостью! Я увидел землю, берег. Спасение! В этой речушке жизнь! И мертвой хваткой я впился глазами в берег, а потом и в землю. Точнее, в снежное пятнышко на
И снова подо мной скользит шоссейная дорога. Она до того побелела, что с трудом узнаю ее по столбам да по темневшим от талой воды кюветам. Снег все запорошил и заполнил. Перед собой ничего не вижу. Попадись сейчас на пути высокая труба или дерево — они оборвут поле. А лететь надо: самолет не автомобиль — не остановишь.
Сумею ли найти аэродром? Он левее дороги. Там и каменный домик с красной черепичной крышей. Пронесется он под крылом — и разворот влево. Влево? А если там, слева, ко мне присосались Хохлов и Марков? При развороте мое левое крыло опустится вниз, а они последуют за ним и заденут за столбы или деревья. Пытаюсь взглянуть налево и назад. Не удается: того и гляди потеряешь землю. Запросить по радио рискованно : отвлечешься от управления да и ведомых поставишь в тяжелое положение. И все же рискнул:
— Кто летит левее меня?
— Я, я Хо… Хо…
Плохо Ивану, раз он в полете начал заикаться.
— А где Марков?
Молчание.
Разворот влево делать нельзя. Только вправо, в другую сторону от аэродрома. Вместо девяноста градусов придется крутить в три раза больше. Так можно не рассчитать и не попасть на полосу. Да и Хохлову тяжело удержаться в строю. Может, убрать газ и прямо перед собой приземлиться? Опасно. А такой полет разве менее опасен?
Дорога подо мной все мчится и мчится, а домика нет и нет. Проскочил? За ним город с заводскими трубами. Нужно, если появятся городские постройки, сразу уходить от них, а то наскочишь на что-нибудь.
Удача! Под крылом мелькнул знакомый домик, и я немедленно накренил самолет вправо. Но сколько можно виражить? Снег отнял все ориентиры. Только бы не забрал землю и пространство. Поэтому шепчу: один, два… десять секунд… сто… сто пятьдесят. Это наверняка две минуты. Шоссе наверняка должно уже быть. Значит, виражу в стороне от него. А может, промахнул и не заметил? Не должно. От напряжения устали глаза. Так долго продержаться не смогу. Но что делать? И я, уменьшив крен, продолжаю виражить. Так увели-, чится радиус, осмотрю больше землю и смогу найти шоссейную дорогу.
А пурга, видимо, набрала полную силу. Снег и снег. Сколько его? Наверное, вся пяти-шестикилометровая толща облаков — снег. Это бушующий снежный океан. Мы на дне, его. Теперь уже совсем худо. Запорошенную снегом землю стало почти невозможно отличить от сне-j га в воздухе. Небо, земля — все снег, страшный и беско — \ нечный. Живой мир исчез. Я окончательно убеждаюсь, что если и удастся отыскать аэродром, то сесть на него j невозможно. Остается одно — найти дорогу и возвра-1 титься на фронт. Туда, может, еще не добралась пурга. Там солнце, и мы сядем. Кто мы? Хохлов, наверное, уже оторвался от меня…
Счет времени я уже давно потерял. Может, пять, может, десять минут или больше продолжаю кружиться, j а дорога не попадается. Мелькают уже совсем незнако-| мые сельские постройки, кусты, леса.. Вот блеснуло чернотой не то озеро, не то река. Нужно и без дороги лететь к фронту, к солнцу. Но как я определю курс, мне же нельзя взглянуть в кабину, на компас? А надо. Только я скользнул глазами по приборной доске, по самолету что-то ударило, его дернуло вправо… И очевидно, потому, что этого страшного момента я ждал, к нему был готов — во мне ничто не дрогнуло. Руки, ноги и глаза, как автоматы, сами сработали, удержав «як» в нужном положении. И глаза не отрывались от земли. В момент удара я хорошо разглядел телеграфные столбы и шоссейную дорогу. Но что с самолетом и способен ли он лететь дальше? Он пока в моих руках и идет устойчиво по прямой. Значит, просто за что-то шаркнул крылом. Удачно отделался.