Под новым серпом
Шрифт:
И соловей, когда запоет днем, он поет прерывно и незаконченно, точно он учится только своей песне или уже позабыл ее, а когда поет он ночью, нет ему в пении равного в мире.
И не ночью ли чарами наполняет свои алые лепесточки дрема, посылающая людям счастливые сны? И не ночью ли расцветает рассыпчатым огнецветом папоротник, а кто прикоснется к его цветочной пыльце, уж конечно, будет, во всем будет счастлив.
У дня много звонких и явных чудес, которые открыты каждому. У ночи их больше, но они известны немногим, и далеко не все.
А влияет ли время, когда родится ребенок, на судьбу его? Что мы об этом знаем?
Конечно, влияет, и влияние это неисчислимо, но мы его не уследим. Можно ли исторгнуть одно явление, возникающее в сложной сети явлений, отъединить его от действия воздуха, света, времени года, часа дня или ночи, сочетания звезд, цветенья желтых цветов или белых, или иных, случайно пролетавшей мимо окна птички, которая чирикнула и рассказала матери, еще не родившей, но родящей через мгновение, что в мире есть песня, а песня есть воля, а воля — достиженье, а достиженье — радость. И в мучении своем, в болях и в терзании, улыбнется душа будущей радости, и всегда-всегда душа этого ребенка будет стремиться к новизне, будет полетной, певучей и радостной.
В одну из первых ночей июня, самого прозрачного месяца в году и самого богатого цветами, пред утром, в тот час, когда короткая ночь целуется с новым днем, богатым долгими светлыми минутами, когда одинокая в синеве неба сверкает Утренняя Звезда и утонченны ее длинные золотые ресницы, у Ирины Сергеевны родился наконец ребеночек, которого она ждала с таким нетерпением.
Она рождала его легко, почти безболезненно. Боль явилась в капризном сердце, когда он родился, но не надолго. Вероника не расцвела, это была не девочка, а совсем не исчисленный ожиданиями матери доподлинный мальчик.
— Мальчик! — возгласила торжествующе акушерка, поднимая ребенка в воздух и для здоровья слегка подшлепывая его, чтобы он кричал громче, к чему он не выказывал особого желания.
— Опять мальчишка, — разочарованно протянула Ирина Сергеевна, все же залюбованно смотря на красное тельце ребенка.
— И очень хорошо, сударыня, — наставительно заметила акушерка. Мужской пол — командующий пол. Таким он был, как вы знаете, во всех цивилизациях.
— А царство амазонок? — насмешливо сказала Ирина Сергеевна.
— Это мифология, сударыня.
— А Семирамида? — не унималась насмешница.
— И про висячие сады Семирамиды мы читали, — отвечала акушерка, делая свое дело. — И Жанну д'Арк знаем. И нашу княгиню Ольгу. Только это все исключения. А в нашем быту мужчине куда сходнее быть. Во всяком случае, говорить вам много сейчас не нужно, и поздравляю вас, молодцом себя держали.
— И я поздравляю с увеличением в нашем мире командных возможностей, сказал, улыбаясь, доктор, медоточивый Левицкий.
Ирина Сергеевна смотрела на красно-рыжие волосики мальчика и с испугом заметила, что, хотя головка ребенка чрезвычайно правильной формы, на затылке, в нижней части, был сильный выступ вперед, как будто там на ровный пласт черепа был наложен еще двойной пласт.
— Это будет — уродство? — спросила она робко доктора.
— Что вы говорите, Ирина Сергеевна? — вскликнул тот. — Да ваш сын будет гениальный человек. Такая голова была у Сократа.
Ирина Сергеевна улыбнулась. Ей всегда нравились любезные уверения, если даже она в них не верила и называла своим словечком — миндальничанье. Никакой сократовской судьбы, конечно, не ожидает ее мальчика, но почему бы ему не быть гениальным, если сама природа позаботилась дать ему особую примету?
Позволили войти и ждавшему Ивану Андреевичу. Но, когда он вошел поцеловать Ирина Сергеевну и с застенчивостью, точно виноватый, протянул ей ветку только что расцветшего жасмина, понюхать жасмин ей позволили и немедленно же убрали ветку. Этот запах был слишком силен для мгновения.
«Только и всего?» — подумала про себя Ирина Сергеевна. Это не о цветах она подумала, которые так неожиданно дохнули на нее сладким духом и тотчас же исчезли. О всей кончившейся тайне долгого безмолвного разговора с маленьким существом, жившим в незримой тайности, подумала она. Она была рада, что ребеночек уж тут, и ей, однако, было жаль этих долгих недель и месяцев сосредоточенной внутренней жизни, когда она вся была во власти этого внутреннего отъединения от всех и тихого собеседования сердца с самим собою и с многосложной слитностью приходящих звуков и проходящих теней.
Она скоро заснула крепким, здоровым сном. Ей снился большой куст вероники. Он цвел в саду недалеко от огромных столетних лип, и бесчисленные голубенькие цветочки, с белым светом там, внутри, расцветали и осыпались. Она хотела подойти к цветам, но дикие пчелы так угрожающе жужжали, что она не могла. Вдруг поднялся ветер, деревья зашумели, множество голубеньких маленьких лепестков, закрутившись, поднялось в воздух, и это были те маленькие голубые бабочки, которые водятся на проезжих дорогах и любят грязные колеи и лужицы. Когда же она оглянулась к кусту вероники, там не было больше вероники, а был большой цепкий куст чертополоха с лиловыми цветами. Все смешалось, и она потонула в большом зеленом потоке, который протекал между деревьев, по деревьям, над древесными вершинами, и казалось, что есть только он и нет больше неба и земли.
23
При крещении мальчика назвали Георгием. Мать стала звать его Жоржиком, отец тоже, но в минуты растроганности он называл ребенка Егорушкой, хотя Ирине Сергеевне это и не нравилось — она находила, что Егор имя некрасивое.
Когда ребенок принял определенный лик и начал улыбаться, его зеленовато-серые глазенки выражали живость. Он был люб и отцу и матери. Ирина Сергеевна, неравнодушная к приметам, была обрадована чрезвычайно, когда увидала, что на правой ножке у ребенка родимое пятно, правильный коричневый кружочек, темное солнышко. Когда она позвала Ивана Андреевича, чтобы показать ему эту родинку, она имела такой счастливый и торжествующий вид, как будто она давала ему обещание совершить волшебство и вот волшебная чара осуществилась полностью. Правда, и Ивану Андреевичу это темное солнышко показалось очень милым и трогательным.
— Мальчик будет весь в меня, он мой, — говорила Ирина Сергеевна. — Мой рыженький Жоржик!
— Жоржик твой, а Егорушка мой, — сказал, смеясь, Иван Андреевич. Рыженький-то он рыженький, а примета моя. Прямо печать.
Ребенку от этого дележа его было только хорошо. Ирина Сергеевна кормила сама. Кроме того, Жоржик поступил на попечение Ненилы, которая уже почти не нужна была Игорю. Все шло своим правильным порядком.
Ирина Сергеевна вступила в полосу радованья на все мелочи жизни. Она точно возвращалась каждый день к тому, что было когда-то ей мило, но было покинуто. Это были многократные свиданья с теми предметами и с теми чувствами, с которыми душа много месяцев была в разлуке. То самое платье, которое еще так недавно она не могла надевать, вдруг стало для нее точно школьной подругой, с которой она внезапно свиделась. Надевая такое дружественное платье, она не могла удержаться от того, чтобы не напевать вполголоса какую-нибудь песенку. Особенное удовольствие испытывала она от того, что могла теперь без всякого опасения быстро сбегать и взбегать по лестнице. Ей казалось, что у нее другие ноги, что ее каждую минуту зовут незримые голоса — из леса, из сада, с поля, с лугов.