Под псевдонимом «Мимоза»
Шрифт:
— Вы что, серьезно? Не может быть! Митю? За что?! И почему я, именно я?
— Что, до сих пор не поняли — «раз назвался груздем, полезай в кузов»! Вы уже давно «в разработке»!
— В какой еще разработке? Без меня меня женили, что ли?
— Да успокойтесь, Игорек! Никто вас в третий раз насильно женить не собирается. Но не забывайте, что вы — мой должник, ну и не только мой — сами знаете чей, какого ведомства! Или запамятовали за давностью лет, а? Но вот «они» ничего никогда не забывают…
— Но за что, Ника? Ну не могу же я отравить человека — это же безумие!
— Ах, Игорь, кто же говорит об отраве? Это вовсе никакой не яд, поверьте! К тому же мгновенно растворяется в любой жидкости без всякого следа. Ну уж если так настаиваете,
— Но от кого?
В ответ Ника глухо молчала. Потом встрепенувшись, усмехнулась:
— Между прочим, сам Юрий Власович хочет с вами познакомиться.
При упоминании имени цековского «босса» Антонов вздрогнул, но все же попытался еще сопротивляться:
— Не понимаю, это все же розыгрыш? Мне что, уже к психиатру пора?
— Если приказа не исполните, тогда действительно в психушку загремите, гм… в лучшем случае. И вообще нам пора заканчивать разговор, — и мадам Редозуб перешла на еле слышный шепот. — Если откажетесь, запомните, вас самого тут же уберут — моргнуть не успеете…
Эту ночь Игорь Иванович провел без сна, сидя на полу в пустой квартире на Преображенке, оставленной ему актрисой. Холодея от страха, думал, как будет опускать сей жуткий шарик в митин бокал.
Вскоре он зашел в кабинет ученого секретаря, озабоченно кричавшего что-то по телефону. Когда Голосков положил трубку, Антонов бодро предложил:
— Слушай, Мить, зайдем сегодня в «стекляшку», — шеф тему докторской моей одобрил наконец!
— Поздравляю, Игорек! Это дело надо отметить, ясно, но… сегодня жена за мной заехать обещала, не получится, — вздохнул он, извиняясь. Однако заметив погрустневший взор приятеля, засомневался:
— А знаешь, может мы здесь… того, сегодня директора нет, посидим с тобой, а? Мой «зам» враз за вином сгоняет?
Повеселевший Антонов тут же категорично заявил:
— Перестань, грех — эксплуатировать подчиненных. По такому случаю я и сам сбегаю, жди — я мигом!
И через полчаса приятели, закрывшись в митином кабинете, распечатали бутылку «Каберне». Отвечая на бесконечные звонки, Голосков по старой своей привычке то и дело отворачивался при разговорах к окну. Так что Игорю Ивановичу не составило особых усилий незаметно вынуть из кармана заготовленный коварный шарик и бросить его в стакан Мити. Потом Игорь несколько недель подряд в страхе названивал приятелю, но тот лишь однажды обмолвился, что на ногах перенес грипп, а теперь, мол, осложнение какое-то — слабость, силы будто убывают. И Антонову показалось, что все вроде обошлось, как Ника и предрекала — вроде не смертельно…
В тот год он впервые заметил Ивлеву, спросил о ней Нилова. Профессор сказал ему, что более талантливой аспирантки у него еще не было. Эти слова учителя укололи честолюбца Антонова до глубины души, в то же время пробудив острый интерес к Маше. Теперь при виде ее Игоря охватывало странно-щемящее чувство — какой-то трепет легкий…
Прошло несколько месяцев. По институту поползли слухи, что ученый секретарь — в академической больнице, говорят, что при смерти. Но узнав об этом, Антонов не пошел к нему — не смог…
А Ника все чаще стала приглашать Игоря на свои вечера и однажды познакомила его с «железной старухой» Зоннэр и генералом Зверогоновым, успевшим прославиться в роли ярого разоблачителя Сталина. Потом его представили гордой Казимире из Литвы: «Об этой Жанне д’Арк весь мир еще услышит», — предрекла мадам Редозуб. С этими страстными «демократами» Антонов сошелся мгновенно, почуяв за их спиной мощную неведомую силу, И с той поры возле него завертелся вдруг бледнолицый аспирант Зверогонова — скромняга Кирюша Рюшенков.
Карьера Игоря как по маслу вошла в совершенно новую колею: его имя замелькало то в «Новом мире», то в «Аргументах и фактах», и постепенно он обретал известность как яркий публицист. Его лицо стали узнавать по телевизору рядом с академиками Сахаровым и Лихачевым. А сам он, едва успев защитить докторскую, был единодушно избран член-корреспондентом Академии наук.
Вернувшись с похорон Мити Голоскова в свою новую кооперативную квартиру на проспекте Вернадского, Игорь Иванович долго сидел в кабинете с закрытыми глазами, подавленный чувством дикой тоски. Его взбудораженный мозг разъедал тот самый темно-бордовый комочек, подкинутый им в стакан приятеля: «Но не от этого же он умер, с тех пор столько воды утекло. И давно уж говорили, что у Мити рак. Но у меня-то выбора не было! Эта ведьма Ника однозначно произнесла мне приговор, если не послушаюсь… Да, мирная жизнь лишь кажется такою, а в ней ведь — всегда война: если не ты убьешь, так тебя уничтожат»… Антонов сознавал, что совершил тогда страшную подлость… «А если б воспротивился — давно бы в могиле лежал», — рассуждал он наедине с собой, постепенно опорожняя бутылку «Наполеона»…
В голове членкора роились мириады мыслей, и вдруг из каких-то глубин подсознания выплыл образ Маши Ивлевой: вот оно что — ее люблю! Никого кроме нее мне не нужно! — и он удивился этому открытию. Ведь раньше думал, что влечет его к ней просто так. Но притяжение это пробуждало в нем жизненные токи: в ее присутствии он загорался изнутри, чувствуя, что еще жив, жива его душа— ведь не старик же он, ему и пятидесяти еще нет! А с ней, с Машей, он бы горы свернул! И никак не мог забыть столь высокого мнения Нилова о ней. Неуклонно росло и любопытство: в чем машин секрет? Такая очаровательная умница, дочь известного дипломата, а замуж не вышла. И ему, весьма известному теперь не только ученому, но и депутату… гм… постоянно «накручивает нос»! Но Игорь Иванович— не из тех, кто привык отступать. Нет! К тому же у него постоянно всплывало подозрение, что именно Мария Силантьевна унаследовала тайный архив учителя. И Антонов неоднократно пытался выведать у нее, не оставил ли ей Нилов каких-либо бумаг. Но безуспешно…
Улегшись в изнеможении на диван, член-корреспондент не мог остановить своих мрачных размышлений: «Скорей всего, она не сможет полюбить меня. Ведь я — мерзавец! Всю жизнь изворачивался, лгал! — Разве не вранье — в партию вступать? Говорить, что предан идеалам коммунизма, ха-ха! А правда-то… вот — в «Архипелаге ГУЛАГ», она — там, если верить, конечно, Солженицыну, чудовищная правда… Гм, а «лапшу-то на уши» кто народу навешивает, кто? Да те самые, что на черных «Волгах» разъезжают и за высокими заборами давно в коммунизме сами-то купаются! А молодежь давно прозрела, но в комсомол вступает: попробуй-ка не вступи — всю дорогу тебе перекроют. Ведь и я ненавидел этот лживый комсомол, партию эту презирал, а — вступил! Иначе бы всю дорогу двор бы подметал. Ха-ха, — у этих безмозглых толстомордых паразитов, у наглых «слуг народа»! А я их все же уважать себя заставил— лекции мои в райкомах и горкомах слушают, книги мои издают. А я уважаю только труд, всю жизнь вкалываю, как папа Карло. Но к сему еще и талант нужен, а он, говорят, — от Бога! А вот в Него я поверить не могу: где же Он, где: ау-у!! Когда миллионы детей голодных, войны, если б Он существовал, то жизнь на земле не была б столь ужасной — ох, здесь я словно Иван Карамазов думаю. Только он в Бога все-таки верил, не то, что я, он лишь страдания невинных существ принять не мог. Гм… а я — и не верю, и не принимаю! Вот бы мне все же в него поверить! — сокрушенно вздохнул пьяный Игорь, — тогда б и покаяться смог, и о морали порассуждать! И на идеалы братства и равенства уповать. Гм… а ведь коммунисты врали всегда и до сих пор врут, и живут себе припеваючи… Мерзость кругом… Вот с такими гигантами, как Андрей Дмитриевич да Лихачев, мы их и повергнем ниц! Сметем толстомордых этих с лица земли