Под счастливой звездой (сборник)
Шрифт:
И вот все это позади: и доклад, и вопросы, и речи, и поздравления, и музыка, и цветы. Она сидит усталая на террасе под звездами и рядом тоже усталый и счастливый, наверное, счастливее ее самой, Жюль Иванович учитель, наставник, друг.
— Был еще и дополнительный фактор успеха, Нора. Если для вас мало основных. Угадайте, какой.
— Боюсь, не угадаю!
— Вы сама, Нора. Есть в вашей внешности что-то такое… неуловимо космическое. А внешность, уверяю вас, в двадцать втором веке значит нисколько не меньше, чем во времена осады Трои.
— Преувеличиваете, Жюль Иванович!
— К сожалению, нисколько. К сожалению для меня, разумеется.
— Почему для вас?
— Позвольте задать вам
— Сегодня я готова отвечать на любые вопросы. По инерции.
— Когда вы пришли к нам, в группу Титана, помнится, у вас были прекрасные длинные волосы…
Она рассмеялась:
— Всего-то? Я их срезала. Они слишком нравились одному человеку.
— За вами толпами ходят поклонники…
— Да, правда. К сожалению, правда.
— Почему к сожалению?
— Мешают работать. И вообще… жить мешают.
— Нора… Коли уж зашла речь о вас… позвольте на правах друга еще один вопрос личного характера. Вы такая молодая, такая красивая — и всегда одна.
— Не такая уж молодая, Жюль Иванович. Мне тридцать восемь…
— Господи, тридцать восемь!
— И у меня двенадцатилетний сын. В Мирном, в музыкальной школе.
— Но вы не ответили на мой вопрос!
Нора подняла на него удивленные глаза.
— Странный вы сегодня. И вопросы странные. Старомодные. Но вам я отвечу. Я любила одного человека и потеряла его. Другие меня пока не интересуют.
— Никто? — Его голос дрогнул.
Нора погладила его холодную руку, вцепившуюся в подлокотник кресла.
— С тех пор я превратилась в ледышку, дорогой Жюль Иванович. В настоящую космическую ледышку.
— Именно поэтому вы так легко расправляетесь с ледо' выми проблемами? пошутил он без улыбки.
Как бы она хотела сейчас помочь ему! Если бы существовала какая-то другая женщина, отвергающая «великого Жюля», уж Нора потолковала бы с нею! Но как потолковать с собой? Она ценила Жюля Ивановича, пожалуй, больше всех своих знакомых. Он наиболее соответствовал ее идеалу человека. Может, потому, что в нем было много or прошлого. И много от будущего. Даже внутри института далеко не все знали, что «великий Жюль» и скромняга Жюль Иванович — одно и то же лицо. Но уж кто-кто, а Нора знала его. Знала, что Жюль Иванович открыл теплые полости иод вечными льдами Титана. Что, рискуя собой, спустился «в преисподнюю», к самым магматическим потокам. Что обнаружил там «споры» — неведомую дотоле форму жизни.
Что, желая доказать безвредность «спор» для человека, в течение сорока дней пил воду из донных озер полости. Что, сделав эти вполне сенсационные открытия, сумел остаться незамеченным, почти безвестным. Да, Жюль Иванович, создавший новую школу в науке, заново открывший для человечества Титан, органически не выносил никакой шумихи вокруг своего имени. А кроме того, Нора была лично обязанa ему чуть ли не всем. Темой. Азартом работы. Душевным равновесием. Именно он «заразил» ее Титаном. Если бы не эта работа, в которую она окунулась с головой, как бы она выкарабкалась тогда?..
— Скажите, Нора, — голос Жюля Ивановича долетел до нее словно издалека. — А Руно Гай, знаменитый Руно Гай… не родственник вам?
Она рассмеялась весело и беззаботно:
— Ну и шутник вы! Руно Гай — герой, почти легенда, л я обыкновенная женшина, самая земная. Всего лишь однофамилец. Гаев на Земле миллионы. Как Смитов, как Ивановых. Впрочем, я видела его как-то на космодроме. Интересный мужчина.
— Наверное, это должен был сказать вам не я, Нора. Но кто-то должен сказать. Нельзя так, милая! Вы же губите себя! Неужели не осталось никаких путей к примирению?
— Спасибо, Жюль Иванович, но… я сама… сама разберусь. И позвольте отплатить откровенностью за откровенность: вы самый замечательный на свете человек. Лучший друг. Даже единственный. У меня не осталось никого, кроме сына и вас.
Он молча поцеловал ей руку.
В своей комнате Нора устало растянулась на диване и закрыла глаза. Вот и настал день ее триумфа, ее звездный час. Сбылись мечты. А счастья нет. Нет и даже не маячит на горизонте. Так уж устроена женщина: мало ей любимой работы, уважения, почета, друзей — непременно подавай личное счастье. Маленькое, теплое, уютное. Чтобы кто-то был рядом. Любил. Шептал нежные глупости. А без этого и жизнь не жизнь. Старо, как мир. И как мир, вечно…
Она поднялась, тряхнула головой по привычке… по давней привычке, оставшейся от тех лет, когда у нее были длинные волосы, и включила море. К ее ногам подкатила волна, плеснула, обдала прохладной сыростью, соленым запахом океана. С ворчливым криком пролетела чайка. Вдали покачивалась на волнах белая точка парусника. Неторопким шагом подымался в гору рыбак со спиннингом…
Вспомнилось страстное выступление Жюля Ивановича на недавнем диспуте: «Прошлые поколения представляли грядущее обществом, где люди будут обеспечены всем необходимым и вследствие одного этого счастливы. Да, отвечаем мы, обеспечены всем жизненно необходимым: захватывающей работой, знаниями, искусством. Да, общественно счастливы. Но да здравствует вечная неудовлетворенность ученого, изобретателя, поэта! Да здравствуют вечные муки творчества! Да здравствует вечная погоня за счастьем личным! Покуда есть от чего страдать, что преодолевать, к чему стремиться, человек будет счастлив!» Тогда она не поняла, а ведь он говорил это для нее. Для нее… и для себя тоже.
Есть где-то на свете человек, к которому она стремится. И вроде бы нет его. Человек по имени Руно Гай. Однофамилец.
Случилось то, что даже внутри таких крупных метеоритных потоков, как «Золотой петушок», случается раз в сто лет.
В один из четырех двигателей угодил крупный метеорит, защитное поле не выдержало, обшивка корпуса в кормовой части лопнула, двигательную камеру своротило на сторону и поставило почти перпендикулярно к корпусу, но, что хуже всего, сам двигатель продолжал работать как ни в чем не бывало. «Профессор Толчинский» бессмысленно вертелся вокруг оси, как взбесившаяся собака, догоняющая собственный хвост.
Бортинженер Другоевич, еще не зная, что произошло, бормоча давно забытые проклятия, кое-как добрался до пульта управления. Его кидало из стороны в сторону, ударило боком о приборный ящик, и все же он сумел, отплевываясь кровью, кувыркаясь и протирая слезящиеся глаза, втиснуться в кресло и защелкнуть ременной замок.
Прежде всего он должен был сориентироваться в обстановке, даже прежде чем попытаться стабилизировать судно и оказать помощь пострадавшим. Он уже взялся за рукоять аварийного отключения реактора, когда заметил, что пульты первого и третьего двигателей безжизненны — очевидно, сработала автоматика. После общего отключения погас и четвертый. Но второй продолжал работать! Отключенный реактор гнал в него плазму! Стрелки на шкалах второго точно с ума посходили, пульт пестрел разноцветными перемигивающимися огнями — полная иллюминация. Другоевич у некогда было разбираться в этой абракадабре, да еще в положении то вверх ногами, то на боку. Здраво рассудив, что второй основательно поврежден и связываться с ним, не разобравшись что к чему, не следует, а первый и третий отключены автоматикой, стало быть, тоже не вполне надежны, Другоевич, манипулируя возможностями четвертого двитателя, несколько сбавил темп вращения, и болтанка поутихла. О полной стабилизации судна нечего было и думать, но теперь, когда одна из стен превратилась в пол, зыбко вращающийся под ногами, можно было прийти в себя.