Под созвездием Ориона
Шрифт:
Отчим, дважды побывавший в «объятиях НКВД», тем не менее позволял себе высказывания, за которые на третий раз вполне мог лишиться головы. И анекдоты в своем кругу рассказывал, в том числе и неприличные.
Когда встречали 1950-й год, сестра вдруг провозгласила тост – холодный и немыслимо дерзкий:
– За то, чтобы дождаться, когда о н помрет.
Признаться, я обмер. Сказал полушепотом:
– Ну, чего ты такое мелешь-то…
За столом были не только родные, но и соседи. Хорошие люди, но все-таки…
А сестра, видать, подумала. что мне жаль вождя. Сказала пренебрежительно:
– А что такого? Неужели он должен пережить нас, молодых?
Выпили. И, слава Богу, никто не донес. Может быть, потому, что в с е выпили за это. Соучастники, значит.
Кстати, за один случай в своей жизни я все-таки был благодарен Сталину. Незадолго до рискованого тоста, седьмого ноября, он дал мне возможность попасть на октябрьскую демонстрацию.
Я был тогда пятиклассником, и нас впервые решили допустить на это праздничное действо. Во мне в ту пору была жгучая страсть ко всяким шествиям, парадам, где играли оркестры и полоскались флаги. Однако, на сей раз участие в демонстрации мне «не светило», поскольку в конце октября я стал виновником скандала с учителем рисования.
Учитель был довольно молодой, язвительно-вежливый тип, любивший позлословить по нашему поводу. Однажды он придрался, что у меня нет красок. Ответ мой: «Где я их возьму, если нет в магазинах?» счел он дерзким, отобрал у меня портфель и унес в учительскую. Там они с завучем Анной Борисовной выпотрошили содержимое портфеля и хихикали над моими рисунками с кораблями и матросами и над тетрадкой со стихами. Я возмущенно ревел у дверей учительской и требовал вернуть «мою частную собственность». (Уже тогда во мне жило интуитивное желание прав человека – в ту пору бесполезное и опасное).
Портфель не отдали и послали техничку за мамой. Мама после беседы за закрытыми дверями вышла слегка возбужденная, сунула мне портфель и сгоряча произнесла привычную угрозу: «Немедленно поедешь к отцу в Белоруссию». Но через минуту остыла и призналась, что завучу и «этому вашему рисовальщику» сказала: «Так не обращаются с детьми, а шарить в чужих портфелях непорядочно». (Кажется, я где-то уже писал об этом происшествии; в таком случае прошу прощения у читателей).
Конфликт остался неразрешенным, поскольку извиняться «неслыханную дерзость» я не стал.
И вот накануне тридцать второй годовщины Октября я предчувствовал, что меня попрут из праздничной колонны как «недостойного». Прямо этим не угрожали, но я догадывался: Анна Борисовна готовит такой сюрприз.
Я пошел в магазин «Когиз» и за два рубля купил большущий типографский портрет Иосифа Виссарионовича. Наклеил его мучным клейстером на листы картона – сшитые суровыми нитками и прибитые к палке от швабры. По краям украсил веточками от домашнего цветка-елочки, который безжалостно обкорнал для этой цели. И с таким вот праздничным атрибутом явился на школьный двор.
Естественно, никто не осмелился погнать меня прочь! Портрет был щитом от всех невзгод. И я, в составе нашего пятого «А» школы-семилетки номер десять, торжественно промаршировал мимо кумачовой трибуны по покрытой ошметками застывшей грязи булыжной мостовой на улице Республики.
Кстати, в моей родной Тюмени никогда не было улицы Сталина. Сей «крамольный» факт я сейчас вспоминаю с некоторой гордостью…
Вернувшись с демонстрации, я засунул портрет за печь, потому что больше некуда было девать. Там он пылился до Нового года, а потом мама, велев мне молчать «про это», отодрала его от палки (которая могла пригодиться в хозяйстве) и пустила на растопку.
…Он не пережил «нас, молодых». Через три с небольшим года я, восьмиклассник, прибежал к сестре в дом на краю лога (она с мужем и дочкой Иринкой снимала там комнату).
– Чего прискакал? – усмехнулась она. – Хочешь сообщить «историческую весть»? Знаем уже…
– Исполнился твой тост, – сказал я. Она отозвалась без эмоций:
– Ага…
Я понимал, что, как советский школьник и юный гражданин СССР, обязан скорбеть по поводу громадной утраты. И даже совесть царапала, что не скорбелось.
Да, было тревожно. Было страшновато: как там дальше-то будет, без н е г о? И еще было ощущение надвинувшихся исторических событий. И потому – интерес и возбуждение (почти радостное). А скорби – никакой.
В школе в тот день я был дежурным на лестничной площадке между вторым и третьим этажами. Стоял, «бдил», чтобы не скакали по ступеням легкомысленные пятиклассники. Впрочем, они не скакали. На втором этаже между двух толстых колонн поставили магнитофон-сундук «Днiпро», и он траурным голосом диктора повторял и повторял правительственное сообщение о кончине вождя. Уроков не было, все готовились к общешкольной линейке-панихиде.
Во время линейки один восьмиклассник (отличник и активист) грохнулся в обморок. По поводу этого события мой одноклассник Юрка Елисеев сумрачно заметил:
– Вот придурок.
Мне сразу стало легко. Значит, не я один такой, лишенный гражданской скорби.
…А памятник Сталину в саду (давно уже превратившемуся из «Пионерского» в «Городской») стоял еще долго. Его убрали, когда я уехал учиться в Свердловск.
Закончив повествование о памятниках и «золотой цепи», ощутил я какую-то незавершенность сюжета. В плане пушкинской темы. И пришла в голову мысль поведать еще об одном случае из тех же сороковых годов. Есть в этом эпизоде снова и стихи Пушкина, и мое собственное стихотворчество, и любимые кораблики. Смущает то, что недавно я использовал этот сюжет для сказки, написанной по просьбе детского журнала «Ёжик».
Сначала подумал: перескажу те события по-новому, но стало жаль сказку. И я решил привести ее здесь целиком. Тем более, что журнал до сих пор не вышел и неизвестно, выйдет ли вообще. Да и читатели у «Ёжика и взрослого журнала совершенно разные.
Все, что касается истории со стихами и корабликом – в этой сказке правда. Только я изменил фамилии, себя назвал Стасиком Репьёвым, старшего брата Пашки Шаклина Володю – Сашей Пантюхиным, а Тюмень превратил Тугулай.
Ветер по морю гуляет…