Под тропиком Козерога
Шрифт:
В Сурабае мы встретили несколько человек, слышавших о Маумере, но сами они там никогда не бывали. Самая надежная информация исходила от одного китайца, у которого в Маумере жил дальний родственник, владелец магазина.
— Авто? — спросил я его. — Там много авто?
— Много, много, не сомневайтесь. Если хотите, я пошлю свояку, Тхат Сену, телеграмму. Он все устроит.
Мы от души поблагодарили его.
— Итак, все утряслось, — объявил я Даану за ужином. — План таков: летим до Уджунгпанданга, дальше пересаживаемся на самолет до Маумере, находим свояка нашего китайского друга, нанимаем грузовик, проезжаем из конца в конец Флорес (это двести миль), добываем лодку, челн, любую посудину — пролив
Аэродром в Уджунгпанданге оказался на осадном положении: на Сулавеси было неспокойно. Повсюду стояли солдаты с автоматами на изготовку. Таможенные чиновники тщательно перебрали наш багаж и разрешили переночевать в городе, отправив нас туда в сопровождении вооруженного эскорта и строго-настрого запретив расчехлять кинокамеры.
Наутро мы вылетели. Маленький, почти игрушечный самолет вызвал у членов экспедиции разные чувства: Сабран смотрел на него с восхищением, Чарльз — с недоверием. Машина бодро взлетела и взяла курс на юго-восток. Под нами проплывали крохотные островки, выглядевшие бугорками на океанской глади. Они были покрыты выжженной, бурой травой, лини, кое-где торчали редкие зеленые пальмы. Берега окаймляли полосы белого песка. За неровными линиями прибоя темнели коралловые отмели, дальше за рифами дно резко опускалось, и море становилось переливчато-синим. Сменявшие друг друга островки были похожи как две капли воды и, думаю, ничем не отличались от Комодо. Но ни один из этих клочков суши не стал пристанищем для гигантских ящеров. На всем белом свете они облюбовали именно Комодо.
Самолет парил в безоблачном небе, словно застыв между топазово-желтым солнцем и морем. Через два часа на горизонте в дымке показались горы покрупнее тех, что мы видели раньше. Флорес. Машина пошла на снижение, и коралловый морской ковер заскользил под нами все быстрее и быстрее. Впереди виднелись острые вершимы вулканических гор. Мы плавно пронеслись над берегом, над крытыми соломой хижинами, теснившимися вокруг белой церкви, и самолет, тряхнув нас напоследок, коснулся колесами травы.
Приземистое строение было единственным признаком того, что зеленое поле, на котором мы приземлились, — взлетно-посадочная полоса. Перед ним стояла группа людей, наблюдавших за посадкой, а чуть в стороне — сердце у нас подпрыгнуло от радости — мы увидели грузовик и двоих мужчин, устроившихся на переднем бампере.
Все пассажиры двинулись за пилотом и его помощником в здание аэровокзала. Внутри находилось человек десять в саронгах. Они с любопытством рассматривали нас. У большинства были курчавые волосы и приплюснутые носы с широкими ноздрями; они заметно отличались от индонезийцев, которых мы встречали на Яве и Бали. По всей видимости, это были папуасы с Новой Гвинеи. Представительницей авиакомпании оказалась девушка в пилотке и клетчатой шотландской юбке, выглядевшей в здешнем краю очень экзотично. Она сразу же принялась деловито заполнять бланки, обмениваясь репликами с экипажем самолета. Никто не кинулся встречать нас. На тележке прибыл наш багаж, и его выгрузили прямо на пол. Мы покрутились вокруг в надежде, что Тхат Сен узнает нас по необычным ярлыкам и наклейкам на ящиках.
— Добрый день, — сказал я громко по-индонезийски, обращаясь ко всем разом. — ТуанТхат Сен?
Курчавые мальчики, стоявшие прислонившись к стене, перевели любопытные взоры с багажа на нас с Чарльзом. Один из них хихакнул. Девушка в клетчатой юбке заторопилась к двери и засеменила к взлетной полосе, угрожающе размахивая бумажками.
Публика продолжала лениво разглядывать нас, пока наконец одни из присутствующих не произвел себя в таможенники, надев на голову остроконечную пилотку.
Он ткнул в наш багаж:
— Это все ваше, туан?
Я очаровательно улыбнулся и начал произносить на индонезийском языке речь, которую отрепетировал в самолете:
— Мы — англичане, из Лондона. К сожалению, мы плохо говорим по-индонезийски. Мы приехали снимать фильм. У нас есть много документов. Из министерства информации в Джакарте, от губернатора Малых Зондских островов в Сингарадже, из индонейзийского посольства в Лондоне, из английского консульства в Сурабае…
При каждом упоминании учреждения или официального лица я протягивал соответствующие письмо или пропуск. Таможенник хватал их так, как голодный набрасывается на аппетитную закуску. Чиновник еще переваривал бумаги, когда в дверь ворвался толстый запыхавшийся китаец. Он простер к нам руки, широко улыбнулся и разразился пулеметной индонезийской речью.
Первые несколько предложений я понял, но он тараторил с такой скоростью, что я тут же потерял нить. Дважды я пытался умерить его пыл, норовя вставить пару слов («Мы — англичане, из Лондона. К сожалению, мы плохо говорим по-индонезийски»), но не тут-то было: он продолжал молотить что-то невразумительное, а я смотрел на него как зачарованный. На китайце были мятые мешковатые брюки и рубашка цвета хаки. Разговаривая, он поминутно утирал пот со лба, прикладывая к нему носовой платок в красный горошек. Как раз его лоб заинтриговал меня больше всего. Дело в том, что спереди волосы у него были выбриты; это создавало странный эффект: казалось, брови у него посажены гораздо ниже, чем задумано природой, и я усиленно пытался восстановить его первоначальный облик. Черные и жесткие, как на зубной щетке, волосы китайца определенно отстояли бы от пышных бровей сантиметра на два с половиной… От размышлений к реальности меня вернул толчок в бок. Оказывается, он замолчал.
— Мы — англичане, — быстро начал я, — из Лондона. К сожалению, мы плохо говорим по-индонезийски…
К этому времени таможенник закончил изучение вороха документов и мелом чертил отметины на багаже. Тхат Сен заснял.
— Лосмен! — воскликнул он.
Видя, что я не понял, о чем идет речь, он прибегнул к классическому британскому способу общения с неразумными иностранцами, предположительно страдающими глухотой.
— Лосмен!! — завопил он мне прямо в ухо.
Способ возымел действие: я сразу вспомнил значение слова. Мы взяли багаж и понесли его к грузовику, который, как выяснилось, действительно принадлежал Тхат Сену. Машина со страшным ревом двинулась к городу. По дороге мы вынуждены были молчать, поскольку разговаривать при таком шуме было бессмысленно.
Лосменна Флоресе ничем не отличался от остальных гостиниц в маленьких городах Индонезии — ряд темных цементных клетушек с длинной общей верандой; в каждой комнате стояло дощатое прямоугольное сооружение с тоненьким свернутым матрацем, призванное служить кроватью. Мы разложили вещи и вернулись к Тхат Сену.
Битый час мы трудились над словарем, пытаясь сориентироваться в обстановке. Грузовик Тхат Сена был единственным в Маумере транспортным средством; кстати, его сделали пригодным для езды совсем недавно — машине предстояло совершить бросок до деревни Ларантука, что в двадцати милях к востоку (нам же надо было в прямо противоположную сторону). В Ларантуке это сокровище пробудет неделю, пока его подготовят к обратному путешествию в Маумере. Грузовик был жизненно важным винтиком в транспортной системе острова, и реквизировать его было просто немыслимо. Тхат Сен обнадеживающе улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал: