Под водой

Толстой Алексей Константинович

"Четверо уже больны цынгой, а пятый умирает, - писал затем Андрей Николаевич, - но никто из них не попрекнул меня в том, что подводная лодка ценится дороже человеческой жизни. В самом деле, умирают за знамя, за шелк, прибитый к древку, а "Кэт" и знамя - лишь символ, суровое напоминание о том, чтобы даже в час упадка человек не счел себя свободным от долга.

Мучительно трудно согласовать себя с ними, с людьми. Я хочу быть свободным, не должным, они требуют уплаты. Хочу жить, а им нужна моя смерть. Но если перестану бороться, отдам им себя всего и сразу стану негоден, ненужен, как

труп; а если откажусь от долга, закрою глаза, уединюсь, - ведь это тоже смерть...

Курицын разрешает все эти вопросы гораздо проще: "надо, значит - надо, и - все". Сейчас явился ко мне в одних закрученных выше колена штанах, вокруг головы обернуты лески с крючками, за спиной - сетка, сказал: "Дозвольте, пойду - насчет рыбы попытаюсь". Пусть попробует: удастся продержимся лишние сутки.

На рассвете поднялись. Был густой туман; по нему ползали, щупали его огни прожекторов. Курицын скользнул без шума и поплыл в молочной, дымящейся воде. Через минуту его не стало видно. Я обещал назавтра, в тот же час, подняться.

Весь день думал: если останусь жив, чего бы я хотел? Опять странствий? Приключений? Как все ничтожно! Должно быть, я на много лет постарел под водой. Мне ничего не нужно, и все же никогда с такою силою не хотел снова вернуться туда, на землю...

Всматриваюсь в туман; вдруг слышу всплеск, и на палубу лезет мокрая голова Курицына; за спиной у него - сетка, полная рыбы. Отерся, говорит: "Коньячку бы". И едва сошел вниз и выпил стаканчик, свалился и заснул. Рыбу вытащили на палубу, - хватит на трое суток.

Оказывается, Курицын попросту пробрался днем по кустам и можжевельнику вдоль берега и опустошил рыбацкие сети. Обещался завтра пойти на улов за барашком. Лицо у него, спина, руки ободраны, худ так, что ребра торчат, как у лошадиной падали; при этом невероятно доволен. Попросил еще стаканчик коньяку и опять принялся рассказывать команде свои похождения; под конец же до того заврался, что старший механик плюнул.

История с Курицыным волнует меня ужасно. Я в чем-то глубоко не прав и повинен. За все это время, пока лежим на дне, умер Белопольский, томится Яковлев, угасают матросы. А я только рассуждаю о добродетелях, о долге и смерти. Все это - неверно, неверно.

Быть не одному - вот! Одиночество - вот смертельнейший из грехов. Пойти и наловить рыбы важнее, чем впотьмах решить проблему смерти... Черт с ней!

Писать больше не буду.

Сейчас поднимаемся. Слышна глухая мощная канонада. В море идет бой".

4

...На этом оборвался дневник. Далее Андрею Николаевичу писать не было возможности: события пошли стремительно, да и он сам, выйдя из душевных подвалов, почувствовал себя не более как быком, выскочившим на арену.

"Кэт" вынырнула в белый клубящийся туман. От гула и грохота дрожали берега. Мощные, круглые залпы и взрывы чередовались с частой трескотней. Казалось, кашляли, дули друг на дружку, ревели морские черти. Над "Кэт" пронеслась ошалевшая чайка.

– Андрей Николаевич, скорее, пора, прорвемся!
– повторял Яковлев, держась за перила, стуча зубами.

Приготовления были окончены. Сильный ветер заколебал туман и погнал его клочьями, обнажив мокрый выступ скалы. Из люка поднялось

опухшее лицо Курицына.

– Готово!
– крикнул он с такой силой, что напряглись жилы, но голос едва был слышен.

Андрей Николаевич махнул рукой, и "Кэт" полным ходом вылетела из залива на волю. Выстрелы были сзади и с правой стороны, путь в Ганге свободен.

Все, что вынесли за эти две недели, лежа на морском дне, Андрей Николаевич и команда, - отчаяние, оцепенение, смерть наяву и примиренность, - все это преобразилось сейчас в одну волю, и казалось, мало было стремительного бега лодки, разрезающей туманные воды на две волны.

Прорваться, провести "Кэт" невредимой в порт, исполнить только долг теперь это было слишком ничтожно. Воля требовала ощутимого. Так бык, что стоит посреди арены, медлит и дышит тяжко - и вдруг бросается на всадника, чтобы всадить рога.

Андрей Николаевич еще колебался; но теперь не отвага руководила им, не расчет, не увлечение, а только жадность. Корабли, люди, земля, показавшееся в желтом тумане огромное медное солнце - все это было "мое", ощутимое, желанное. И то, чего желала душа, - разрушить, не казалось разрушением. Нужно было излить бешеную живую силу в эту дивную, страшную жизнь. Только одна эта воля бушевала в нем - жажда, жадность, ощущение всего.

Солнце поднималось, яснело, и под туманом еще неясно зашевелилась оранжевая вода. Где-то близко, слева, гнались, грохотали невидимые корабли. Ветер усилился. И вдруг выступила в облаках и дыму серая громада; закуталась, прогрохотала, и яснее стали видны очертания башен, труб, мачт, весь профиль, над которым плескало знамя с черным орлом.

Не сдерживаясь больше, видя, что можно, с перехваченным от волнения горлом, Андрей Николаевич прыгнул в люк, сбил с ног Яковлева и сам стал заряжать минный аппарат. "Кэт" опустилась и шла теперь под перископом "наперерез".

Тень неприятельского корабля, покачиваясь, скользила по перископному зеркалу и поминутно покрывалась облаком с мелькающими в нем иглами выстрелов. "Кэт" выпустила мину, но она прошла у того за кормой. Наклонясь, закусив до крови губу, Андрей Николаевич разглядывал маленький этот теневой кораблик, один снаряд с которого бил в неприятельский борт с силою тридцати миллионов пудов. "Кэт" и корабль сближались, тень его занимала половину стола и вдруг начала поворачивать...

– Вторую!
– крикнул Андрей Николаевич.

И в это время на "Кэт" рухнул удар, раздался треск, и зеркальный столик погас. Андрей Николаевич, выскочив из рулевой рубки, крикнул:

– Перископ сбит! Полный ход вперед!

Механик, ухвативший рычаг, не оборачиваясь, переспросил:

– Куда?

– Вперед, вперед, к черту!

У минного аппарата на корточках сидел Яковлев, крикнул что-то и выплюнул кровью. Андрей Николаевич прильнул к стеклу иллюминатора.

За ним крутились пенные струи. И вот, заслоняя свет, показалось темное корабельное днище. Оно было не дальше как в десяти саженях. Андрей Николаевич скомандовал: "Стоп. Пускай вторую мину. Ход назад, самый полный!" И закрыл глаза. Это был конец всему. Как жаль, что пришлось упереться в днище, а сил хватило бы на большее...