Под выцветшим знаменем науки

Дженюк Сергей

Философию как науку Вавилов ставил невысоко или даже вовсе не признавал:

«Странная судьба философии. Гегель, Кант, Соловьев – столько труда, мысли, трудно читаемых и понимаемых книг, и ни за что это не зацепилось. В естествознании даже микроскопические мелочи становятся кирпичами, на которых растет техника, наука, все входит в жизнь. В философии в лучшем случае судьба хороших художественных произведений.

Ни для кого они не обязательны. Одна эстетика. Что же это – псевдонаука? Чистое логизирование вроде шахматной игры? Неужели нельзя построить философию общеобязательную: как естествознание и математика? По-видимому, нельзя, за 3000 лет этого сделать не смогли» (11.05.1943).

На

том отрезке жизни, когда я всерьез пытался обогатиться философскими знаниями, у меня сложилось такое же впечатление. Еще на первом курсе хотел разобраться в философии Канта (как раз в те годы выходили тома «Философского наследия» с мировой классикой, не угрожающей марксизму-ленинизму). Тогда я пришел к выводу, что результат будет одним и тем же, если вместо полутысячи страниц Канта прочитать 30 страниц предисловия к нему или, еще лучше, 1-2 страницы учебника. Все многомыслие Канта легко в них укладывается. Что же касается эстетики и художественности философских классиков от Платона до наших дней, то впечатления от них того же порядка, что от «Слова о полку Игореве» или рождественских богослужений – лично для меня никакие, но допускаю, что кому-то нравится.

По поводу философской классики позволю себе отклониться еще дальше от главной темы и процитировать автора, никак с ней не связанного, – Веру Ивановну Засулич (1849-1919). Другого случая может и не оказаться, а пропустить такое высказывание жалко. Напомню себе и читателю, что в ранней молодости она стала революционеркой, была осуждена за контакты с Нечаевым и около четырех лет провела в заключении и ссылке. Несколькими годами позже покушалась на жизнь петербургского градоначальника за грубое нарушение прав человека (не своих). Суд присяжных под председательством великого юриста А. Ф. Кони ее оправдал, и этот случай некоторые авторы считают отправной точкой действий либеральной интеллигенции по разрушению российского государства. После этого Засулич эмигрировала в Швейцарию, где занималась литературным трудом и стала соратницей Плеханова в руководстве заграничной социал-демократией. На последние 16 лет ее жизни советскому энциклопедическому словарю хватило такого же количества печатных знаков (без пробелов): «С 1903 меньшевичка».

Так вот, занимаясь за границей самообразованием, она писала в 1889 году своему коллеге-террористу С. М. Степняку-Кравчинскому:

«Это клеветы одни, будто я легче Канта ничего не читаю. Я последнее время все больше новую историю (19-го века) читаю и так увлекаюсь 30-ми и 40-ми годами, что Павел [П. Б. Аксельрод] даже злится. А Гегеля (не Канта) все-таки очень люблю. Не логику – я ее не очень понимаю, а историю философии, эстетику и философии истории можно 100 раз прочесть с удовольствием, столько в них мысли. Я-то всего еще один раз прочла, впрочем» [3] .

3

Засулич В. И. Избранные произведения. М.: Мысль, 1983. С. 13.

Здесь подкупают и смущенная интонация (при таком-то жизненном опыте), и искренняя вера в силу философских теорий, и тонкое разграничение между скучноватым Кантом и занимательным Гегелем. Если в наши дни и остались увлеченные читатели Гегеля, то уж точно не среди политиков, будь то левых или правых.

Вернемся к философским взглядам Вавилова. Влияние марксистско-ленинского учения в его «Дневниках» не прослеживается. Карл Маркс не упомянут вообще, Ленин – только в связи со статьей «Ленин и современная физика» и участием Вавилова в торжественных заседаниях (тогда главной ленинской датой считалась годовщина смерти 21 января, но в мое школьное время на уроках пения уже разучивали: «Тих апрель, в цветы одетый, а январь суров и зол. Он пришел с весенним цветом, в ночь морозную ушел»).

Энгельс упоминается только один раз по курьезному поводу:

«В воскресенье купил новое издание „Диалектики природы“ Энгельса за 3 р. 15 коп. А огурец на базаре (это в августе!) стоит 4 руб. Поистине – диалектика природы» (18.08.1942).

Что-то похожее могу вспомнить и я – как после высвобождения цен в январе 1992 года купил двухтомник Алданова по цене даже не стакана плохого кофе в кафетерии при булочной, а только осадка на дне этого стакана.

Отношение Вавилова к исторической науке и к историкам было резко отрицательным, что для того времени выглядит вполне справедливым:

«Встретился за эти дни с „историками“ А. И. Андреевым, Дебориным, Тарле, Тихановым М. А. Какая же это наука. В честном случае сборник „случаев“ или произвольных схем, в нечестном – просто способ проституировать. Историки, видимо, даже не имеют понятия о флуктуациях и статистике. Каждый выбирает флуктуации, подходящие под его схему. Представить себе, что так бы делали, например, изучая броуновское движение!» (20.09.1942).

Справедливости ради надо отметить, что политикой Вавилов глубоко не интересовался, а иногда проявлял наивность не только по нашим представлениям, но и в сравнении со своими современниками (например, Ландау). Старую Россию он воспринимал резко отрицательно:

«Прочел „Записки В. Н. Ламздорфа“ за 1891-1892 гг. 1891 – год моего рождения. Удушливая атмосфера, глупо, серо и дико. Необходимость революции доказывается как простая геометрическая теорема» (18.08.1939).

Но революцию сильно идеализировал:

«О, если бы не гримасы, Лысенки и прочая дрянь, можно бы мир действительно повернуть. Революция-то на самом деле сделана, и в железных она руках и стоит она прочно-препрочно. Но вот культурный гений нужен. Гете, Леонардо, Ньютоны. Нужней всего вдохнуть благородную душу в это всемогущее тело» (19.03.1940).

Не будучи знаком с первым томом дневников, не могу судить, менялись ли политические взгляды Вавилова. Можно не сомневаться в искренности этих высказываний, как и тех, которые будут приведены ниже. В дневниках есть сколько угодно записей, сильно компрометирующих, если бы они попали в плохие руки (наверное, в семье Вавиловых, в отличие, например, от Льва Толстого и Софьи Андреевны, в этом отношении было полное доверие). Другое дело, что какие-то темы и личности были запретными даже наедине с собой. Ни Троцкого, ни Бухарина, ни деятелей эмиграции здесь не встретить. Правда, о «Ленинградском деле» запись сделана:

«Тяжелое чувство неуверенности в каждом шаге. Кругом неожиданно летят магнаты, Вознесенские, Попковы, обстреливают с „оргвыводами“: „космополиты“» (22.03.1949). Но с этими людьми он постоянно общался по должности, упоминал эти встречи в дневнике, так что умалчивать об их судьбе уже не было смысла.

Международные и военные события отмечались в дневнике регулярно, но редко со своими комментариями или эмоциональными оценками. После Сталинграда Вавилов чуть ли не каждый месяц недоумевает, что немцы все еще не капитулируют, хотя исход войны уже ясен. Возможно, по предыдущему историческому опыту нормальным исходом войны представлялось как раз заключение мира без полного уничтожения побежденной стороны. Интересно, как сдержанны заметки о событиях в последние дни войны: