Под звездами Фракии

Караславов Слав Христов

Сразила она меня. Вернулся домой я, как побитый щенок. И уже тогда решил: только она, и никакая другая. Днем и ночью молился, чтоб поскорее в тюрьму посадили Георгия, чтоб не мог он ее для кого-нибудь украсть.

4

К худу иль к добру, у соседей подрастала дочка. Звали ее Иванка Чумакова. Но куда ей до Елены! Как сороке до горлицы. Дядя Ваня, брат матери, проложил дорожку к Чумаковым. Тот ему деньги обещал, а мне ниву у Каратейновых дубов и лужок в Селу-Чеир. От радости мой дядя шапку до неба подбрасывал. Мама только в себя стала приходить, и опять глаза погрустнели: наверняка догадывалась, куда мое сердце рвется.

Была у нас лошадь. Куда бы я ни ездил на ней, все

у Елениной калитки остановлюсь. А на хоро на заговенье Елена мне подарила веточку самшита. Никто не видывал, чтобы двадцатилетняя девушка шестнадцатилетнему парню так недвусмысленно показывала свою благосклонность. Спросили ее, к чему бы это. А она в ответ: «Чтобы радовался!» От той веточки я будто на год вырос. Возвращаюсь я, мама меня встречает — вроде бы и рада, но тревожит ее что-то — и говорит:

— Сынок, с лица не воду пить. Ты же видишь, как отец со мной мучается, со свадьбы и по сей день света белого не видел.

— Что ты хочешь сказать?

— Чтоб осторожнее был, что? Жена не тряпка, не выбросишь.

— Кого ты имеешь в виду?

— Иванку Чумакову, кого?

Вдруг я понял, что этот брак — реальность. Оставалось только, чтобы и отец сказал то же самое. Но у отца беда случилась. Весь день пахал, вечером привязал волов и заснул. Один вол отвязался, забрался в зеленую люцерну, наелся и сдох. Отец бросил его шкуру на кол, чтоб высохла для лаптей. Когда мы проходили мимо, отворачивали голову в другую сторону. Мы остались с одним волом. А пахарь с одним волом, что человек с одной рукой. Уж не говоря о другом, даже землю не вспахать, телегу не запрячь. Один день только не попашешь — голодным останешься. Отец отправился деньги занимать. Пошел к Чумаку. Попросил пять, а он ему дал десять тысяч и сказал:

— На, купи себе двух хороших волов, чтобы, как люди, пахать — глубоко. Глядишь, и сватами станем.

Вернулся мой отец довольный. И дядя тогда приехал. Нацедили они бутылку и пьют.

— Брат, — говорит мама, — даже если от зари до зари работать будем, долг Чумаку не сможем вернуть.

— Да можно и не возвращать…

— Как это? — заволновался отец.

— А так! Жеребчик заржет, кобылка плетень перепрыгнет, и долга не бывало.

— Нет! — говорит мама. — Эти люди с нами за стол не сядут.

— Сядут, сестра, еще как сядут!

Я, как суслик, уши навострил, стругаю прутик и делаю вид, что ничего не слышу. Эти разговоры велись в конце лета, когда трава уж пожухла. Тополя пожелтели, и лес полыхал красным. Мама ходила все такая же подавленная и стала худеть. Лицо без кровинки, нос заострился. Не знали мы, чем она больна. И чем больше пытались меня склонить к Иванке, тем настойчивее я увивался возле плетня Елены. Один вечер если не появлюсь там, мне казалось, что солнце не взойдет.

Созрел кизил, наступили холода, стали собираться вечерами на посиделки. Пришел я как-то к Елене, у которой в тот вечер пряли девушки. Шушукаются все, спрашивают друг у друга, к кому я пришел, а я весь вечер дверь подпираю. Ушел я только с петухами. Тогда-то все и поняли и сказали Елене:

— Поди за него, поди, будешь во двор выводить, штаны расстегивать и застегивать.

Елена ничего не ответила. Начала сучить длинную нить, и веретено у нее запело соловьем. А мне казалось, что, если она пойдет за меня, и двор, и дом ею наполнятся, и маме будет казаться, будто сестренка вернулась, и она выздоровеет.

Однажды осенью солнце выкатилось из пекла восхода и позолотило подметенные для ярмарки дороги и дворы. На крюках повисли бараньи туши. В этот день драки случаются из-за девушек. Парни на конях гарцуют, красуются, кони встают на дыбы, кусая удила. Господи, думаю, только бы Елена их не увидела, влюбится в кого, что я тогда буду делать?

После ярмарки дядя бежит к нам. Стали они с мамой

чего-то шушукаться. Долго не засиделся, ушел, и я догадался, что меня хотят сватать за Иванку Чумакову. На следующий вечер дядя снова пришел. Явился и Камбер. Впервые он был у нас. Мне страшно было на него смотреть: как туча мрачный, а руки — лопаты, вола схватит — повалит. Пришел и старший зять Атанас. Слышу, сватов хотят засылать к Иванке. Я чуть не плачу. У Елены я и собаку и осла любил. И так мне стало страшно. Отец спустился в погреб, вырыл бутылку с девятилетним вином, ополоснул ее в воде, вошел в комнату и передал бутылку дяде. Ну все, думаю, конец мне. Отец молчал. Не знаю почему, но все разошлись. На прощание дядя помахал мне бутылкой. Наверно, чтоб придать мне храбрости. А ведь если мне скажут, что меня женят, я ведь и спрятаться могу, ничего удивительного. Разве не вытаскивали Генчо Шепелявого из стога сена? Свадьба остановилась, невеста под фатой ждет, а жених исчез. Туда, сюда — нет жениха, и находят его в сене, как жук, зарылся. Ему, как и мне, было шестнадцать лет. В комнате стало тихо, как в церкви после венчания. Глаза я все проглядел, уставившись в потолок. Всю ночь слушал, как один сверчок остервенело скрипел на своей скрипке, как будто играл на моей свадьбе, только кто же невеста? Как засну, вижу Георгия и Камбера. Как они крадут сестренку, а она кричит, и я в ужасе просыпаюсь. Успокаивало меня только то, что мне шестнадцать лет и не могут меня отдать под венец. На следующий день я еле дождался, пока стемнеет, — и к плетню Елены. Свистнул, она выскочила, видно было — ждала…

— Елена, — говорю, — завтра вечером хотят меня сосватать за Иванку Чумакову.

— Она тебе нравится?

— Нет, — говорю, — ты мне нравишься.

— Если я тебе нравлюсь, так пошли сватов!

Много чего мне хотелось ей сказать, но у калитки со стороны гумна послышался кашель отца Елены, и она убежала. Что же теперь делать? Она согласна.

В четверг вечером жаждущие меня сосватать родственники снова явились. Мама засуетилась. Отец наточил нож, и дядя Ваня стал брить отца, да так, словно не бороду брил, а дубы валил. Помолодел отец на десять лет. Камбер взял топор, и кровь большого индюка обагрила колоду. Мама поставила котел на огонь, и было яснее белого дня, что собирается готовить на много людей. Камбер зарядил свой парабеллум. Меня затрясло! Я рванулся во двор, но отец окликнул, и я вернулся, повесив нос.

— Сынок, — начал он как-то с трудом. — Когда ты родился, мы с твоей матерью слово дали, пока ты армию не отслужишь, не женить тебя, но ведь вот ты глянь на нее — на ладан дышит. Сил у нее нет из теста руки вытащить, а о жатве да севе и говорить нечего. Помощница ей нужна, сынок, а то ведь потеряем ее. Твой дядя хочет тебя сосватать за Иванку, богатая, говорит, а ведь мы их должники. Вижу, ты еще ребенок, как говорится — необъезженная лошадь, недозрелый початок. За свои-то шестнадцать лет ты слова супротив меня не сказал, настало время и мне тебя послушать. Не нам решать, с кем тебе жить. Если скажешь: Иванка, к ней и пошлем сватов. Чего там — хиловата, конечно, зато богатая. Господь бог двух достоинств в одно место не дает. Но если у тебя есть на примете какая девушка — скажи, тут стыдиться нечего.

— Ты только скажи, — говорит Камбер. — Даже если она и не хочет за тебя, ты только скажи, остальное мое дело.

— Ну нет, приятель, — говорит отец, — краденую невестку не хочу.

— Ну, выкладывай, — подначивает Атанас, старший зять.

— Да чего его спрашивать, — возбужденно начал дядя Ваня. — Я подметки сносил, пока уговорил Чумака. Самая лучшая невеста — которая богатая, это прежде всего. Встаем — и прямо к ним.

— Не надо так, Ваня, — оборвал его отец. — Жена не шапка, чтобы сменить, ежели не подходит. Не нам решать, пусть парень скажет.