Под звездами
Шрифт:
Офицер смущенно закурил папиросу и прислонился к печке, но то и дело взглядывал на Машу и тут же отводил глаза.
Пришел командир первого взвода Хлудов и, не раздеваясь, не снимая шапки, уселся на лавке, привалился к стене и хриплым, простуженным голосом стал раздраженно жаловаться, что его взводу отвели самую плохую, нетопленую, полуразрушенную избу. Из-под низко надвинутой шапки сердито глядело его длинное лицо.
Пылаев — худощавый юноша в гимнастерке, плотно облегавшей острые плечи, — видно, чувствовал себя
— Почему вы так поздно приехали, Гриднев? — спросил Шпагин высокого офицера, своего заместителя.
— Поздно? Да если бы не я, Маша вообще завязла бы где-нибудь в сугробах! — смеясь, ответил Гриднев и стал горячо объяснять: — Бессовестно навязывать девушке заботу об этакой кляче! Мы не столько ехали, сколько тащили сани на собственных руках! Проще было бы взвалить на дровни этого Росинанта и самим везти его— честное слово, быстрее бы добрались!
Гриднев говорил торопливо, возбужденно, с каким-то странным увлечением. Видно было, что ему доставляло удовольствие рассказывать, как он ехал вместе с Машей; он словно хотел показать всем, что между ними существуют какие-то особые отношения.
— Андрей Иванович, как всегда, преувеличивает, Буланчик не так уж плох, — сказала Маша. — А дорога, правда, ужасная. У нас потому и нет отставших, что все знают: если кто попросится ко мне в санитарные сани, тот сам будет их тащить!
— Даже и при таком условии нашелся один добровольно отставший! — с улыбкой посмотрел на Гриднева Шпагин.
Глубокими серо-синими глазами Маша с каким-то теплым вниманием оглядывала избу.
— Как хорошо у вас, бабушка! Цветы!.. У нас дома тоже было много цветов!..
Хозяйка глубоко вздохнула.
— Молодая ты какая, совсем девочка! Ты что же — сама пошла или взяли тебя в армию?
— Сама, да ведь это все равно, бабушка! Сейчас каждый должен помогать нашей армии, — ответила Маша нравоучительным тоном, каким взрослые объясняют детям непонятное.
Хоэяйка слушала ее с недоверчивой улыбкой. Потом мелкими суетливыми шажками подошла к сундуку и достала белые шерстяные носки с голубой полоской.
— Туда же, помощница! Возьми-ка вот носки — потеплее будет!
— Какие замечательные! Это вы сами вязали?
— Сама, до войны еще... Сейчас глазами совсем плохая стала, спицы не вижу...
— Я давно мечтала о таких носках, да где их теперь достанешь? Не знаю, как й благодарить вас...
Старушка закачала головой:
— Какая уж тут благодарность — носи на здоровье, милая!
В дверь постучали, и невысокий, плотный, с отвислыми светлыми усами немолодой офицер остановился на пороге:
— Мы сюда попали? К своим?
Хозяйка обернулась к нему:
— В нынешнее время все свои!
Шпагин поднялся:
— А, замполит прибыл! Как наш обоз, Иван Трофимович?
Замполит раздевался, отряхивал снег с полушубка и валенок и неторопливо рассказывал низким глуховатым голосом:
— Во дворе кухню поставили... Завтрак уже заварили... Черев два часа будем роту кормить...
Он зачесал назад над большим лысеющим лбом длинные светлые волосы, вытер седые от инея усы, закурил трубку. Его медлительные, широкие движения были спокойны, уверенны; узкие серые глаза глядели внимательно, серьезно. Фамилия у него была короткая и твердая — Скиба.
Вместе с ним пришел командир второго взвода Подовинников — рослый, с моложавым красивым лицом. На его губах была та сдержанная, неловкая полуулыбка, какая бывает у застенчивых людей, когда они, войдя в дом, не знают, уместна -ли здесь их радость. Он вытянул перед собою большие ладони и спросил, где можно вымыть руки.
— Проходил мимо амбара, — объяснил он, — вижу: девушки зерно сгружают. Худенькие, ослабели, видно: свалят мешок с саней, ухватят его втроем — и волоком по земле! — Подовинников повел сильными плечами: — Помог им... А зерно хорошее: чистое, тяжелое, словно литое...
Хозяйка свела его за печку, где над деревянной лоханью висел глиняный горшок с водой.
— Бабуля, можно слезать нам? — послышался откуда- то детский голос, и только теперь все заметили на печи, занимавшей угол избы, двух ребят. Подперев руками головы с копнами растрепанных, давно не стриженных волос, таких же светлых, как ржаная солома, на которой они лежали, ребята перешептывались, наблюдая за происходящим в избе.
— Проснулись?
Женщина подошла к детям, накинула на них сползшее одеяло, подоткнула солому.
— Погодите, милые, вот только картошек отварю...
Увидев детей, Скиба заулыбался и стал угощать их отсыревшей липкой карамелью ядовито-кровавого цвета и твердым, гремевшим, как глиняные черепки, печеньем.
— А это что у тебя? — спросил Скиба, увидев у старшего мальчика неровный синеватый шрам около виска, пересекавший лоб и скрывавшийся в волосах.
— Это Генрих пистолетом меня ударил, офицер ихний...
— За что же он тебя так?..
— Мы листовки собирали, которые с нашего самолета бросали...
Правая щека у Скибы нервно задергалась.
— ...Значит, у тебя уже первое боевое ранение есть! Никогда не забывай, откуда этот шрам у тебя! Может, еще и встретишь этого фашиста!
— Удрал он, когда наши наступали...
— Ух, поймать бы его, — загорячился малыш.
Из-под лохматой шапки волос сердито горели васильковые глава, и весь он стал похож на нахохлившегося воробья. Пошарив в соломе, он достал несколько винтовочных патронов.
— У меня вот какие пули есть! Мы из них порох достаем и зажигаем — здорово горит!