Подари себе рай
Шрифт:
Впервые за несколько дней совместного пути возник острый разговор, и все почувствовали внезапное напряжение.
— Я читала книжку Дюма о его путешествии в Россию, — вдруг нарушила длинную паузу Сильвия. — Отгадайте, Иван, что я сразу же подумала?
Он улыбался, выжидательно смотрел на нее.
— Мне безумно захотелось поехать в вашу такую прекрасную, такую ужасную, такую загадочную страну!
— Милости просим. — Иван раскрыл объятия, словно приглашая в них девушку.
— Пока у меня нет денег, — просто сказала она. И тут же убежденно добавила: — Но они будут, обязательно. Я заработаю. И приеду. — И, несколько замявшись, спросила: — А вы женаты?
— Да, — серьезно ответил он. — И, смею заверить вас, вполне индивидуально, эгоистично, единолично владею своей женой. И мы даже обзавелись личным сыном.
Оркестрик заиграл популярное аргентинское танго «Хочу ласкать тебя опять». Джексоны тут же вышли в просторный танцевальный
— До того как родители отправили учиться меня в университете в Тулузе, я, как и все девушки нашей деревни, умела танцевать лишь наши старинные танцы, — смеясь, сказала она, легко положив руку на его плечо. И он почувствовал, как дурманит тончайший, нежнейший запах ее духов. «Держись, Иван, — мысленно заявил он себе, — тебя предупреждали и в Наркомпросе, и в ЦК о моральных качествах советского человека. А ты поддаешься и манерам, и ароматам растленного Запада. А я что? Я ничего, — мысленно же отвечал он. — Танцую — и уже не первый раз за эти дни — с молодой француженкой. Эх, видели бы меня сей момент Серега или Никита. Особенно Никита. Таким моралистом стал — хоть стой, хоть падай. А у самого тоже рыльце-то в пушку. Да кто ему теперь что скажет. Партийный лидер… А Сильвия эта — шарман. Ну, ладно, Иван — смотри». Он завернул невообразимо сложное па, скопировав нечто виденное им недавно в кино. Получилось. И совсем близко он увидел глаза Сильвии, которые лучились теплой радостью, симпатией. И губы, полные, полураскрытые, влажно искрились, когда на них вдруг падали сквозь широкие окна лучи закатного солнца.
Из дневника Ивана
«Маша, Машенька, жена моя, что же случилось у нас с тобой в последние месяцы? Как странно, как непредсказуемо складывается иногда жизнь. Разве думал, гадал когда-нибудь я — крестьянский сын из самой глубинной Малороссии, — что мне доведется ехать аж в Америку с государственной миссией — открывать, точнее — основывать советскую школу, в которой будут учиться дети наших дипломатов и сотрудников Амторга? Месяц спустя после моего выхода из больницы (бандитская пуля привязала к койке надолго) меня вновь пригласила к себе Надежда Константиновна. Встреча с ней была для меня всегда праздником. И на этот раз я словно на крыльях полетел с Ордынки на Чистые Пруды. В кабинете у Крупской в кресле напротив нее сидел мужчина. Лет сорока, явно из «третьего элемента». «Знакомься, Ванюша. Это наш первый полпред в Вашингтоне… Александр Антонович Трояновский». — «Я слышал, что вы были в Японии», — сказал я, обменявшись рукопожатием. «Точно, был, — засмеялся. — Но то ли я им надоел, то ли — скорее всего — они мне. И вот приходится перебираться на побережье другого океана». «Мы с Александром знакомы с того года, в котором ты родился, Ванюша. Я верно говорю? — обратилась Надежда Константиновна к Трояновскому. — Ты же тогда и в партию вступил — в девятьсот четвертом, так?» Трояновский согласно кивнул. «Знаешь, Ванюша, — продолжала Крупская, трудно и долго откашлявшись, — я предложила твою кандидатуру товарищу полпреду». И она пытливо и с редкой уже в то время улыбкой посмотрела на меня. «Меня? Зачем?!» «Дело в том, — уже серьезно, почти строго сказал Трояновский, — что для советских детей по решению Совнаркома будет основана в Нью-Йорке школа. Нужен директор, толковый, инициативный, энергичный и молодой. Надежда Константиновна рекомендует вас».
Ошарашенный, я молчал. Надежда Константиновна сказала ласково и тихо, материнским тоном, который был мне знаком и от которого у меня все обрывалось внутри: «Соглашайся, дружок. Это очень важно. Потом объясню». Трояновский торопился на какое-то совещание и был явно доволен скорым решением вопроса. «Значит, завтра в девять утра в Наркоминделе», — раскланявшись с Крупской, бросил он мне уже от двери.
Когда мы остались одни, Крупская еще минуты три-четыре диктовала Ларисе Петровне текущие поручения. Потом перешла к большому канцелярскому столу в левом дальнем углу кабинета (этого стола я раньше не видел), который был завален книгами и журналами с разноцветными закладками. Взяла стопку бумаг с рукописными заметками и начала разговор: «Еще в сибирской ссылке, когда мы мечтали о будущем, Ильич не раз говорил, что самой великой, самой важной и ответственной работой в Обществе Будущего, несомненно, будет работа педагога. И всегда подчеркивал: «Не просто учитель географии или литературы. Нет и нет. Это должен быть Учитель с большой буквы, Воспитатель, Лепщик души». И хотя Ильич был убежденным атеистом, именно в таких дискуссиях о грядущем Царстве Свободы всегда подчеркивал — не случайно Иисуса Христа с великим уважением величали не иначе как Учитель. Учить этике, морали, социальному и семейному поведению, учить достойно, со знанием дела — такую смелость может взять на себя только человек, познавший тайны и законы мастерства, обогащенный всем арсеналом педагогики как науки. Откуда же возьмется такой человек? Его может подготовить учреждение самого высокого уровня. Оно же и должно быть в состоянии развивать дальше педагогику. И чем выше будет уровень развития общества, тем выше должен быть уровень развития наук. Таким учреждением мне представляется совокупность научных кафедр и институтов, работающих в комплексе, по единым, согласованным планам, под руководством самых выдающихся ученых.
— Нечто вроде Педагогической академии! — воскликнул я.
— Молодец, Иванушка, умница! Именно Педагогической академии — по аналогии с общей Академией наук. — Глаза Надежды Константиновны блестели, щеки порозовели, даже старческие морщины у глаз и на щеках, казалось, разгладились. — Предвижу вопрос: «При чем здесь я?» Знаю — ты начал работать над диссертацией, только-только стал налаживать быт, получил квартиру при техникуме. Все это важно, и все это от тебя не уйдет… Вот суть проблемы. Историю всех ветвей педагогики можно изучить по литературе. — Она кивнула на стол в левом углу. — Живой сегодняшний процесс — вот что труднее всего и охватить единым взглядом, и обобщить, и отобрать все лучшее. Наиболее смелые, увлекательные и научно-обоснованные эксперименты в интересующей нас области ведутся в Северной Америке. Зная твою тягу к науке и твой дерзкий аналитический поиск путей в воплощении плана политехнизации школы страны (кстати, по оценкам объективных экспертов, более прогрессивный, чем английский и германский), я всецело полагаюсь на тебя, Ванюша. Будучи экспертом нашей и познав их систему образования, ты сможешь привезти наброски схемы, контуры плана нашей Педагогической академии. Это нынче моя заветная мечта. У тебя будет полтора-два месяца до отъезда. Еще раз проштудируй работы всех — от древнегреческих дидактиков до Яна Амоса Каменского и далее, конечно же — Ушинского с его великолепным трудом «Человек как предмет воспитания. Опыт педагогической антропологии».
— Все это так неожиданно, — сказал я, великолепно понимая, сколь непомерно тяжкую миссию я принимаю. — Основать школу, русскую школу за границей — с чего начать?
— С кадров учителей, Ванюша, и модифицированных школьных программ. Плюс хозяйственные вопросы — ой как важны они, и в мелочах, и в крупном.
— За каждый гвоздик, за каждую тетрадь, ручку надо будет драться. Уж я-то знаю по своему дорогому техникуму. Побоища предстоят, Надежда Константиновна. Когда классиков штудировать? — произнес, нет — простонал я.
— Называя неискоренимые беды России, говорят о дорогах и дураках. Забывают про третью, и, пожалуй, самую фатальную — чиновники. Запомни — по любому организационному вопросу обращайся напрямую ко мне. Без стеснения. Да, еще вот что — свяжись в Мосгороно с инспектором Лялей Боярцевой. Ее отец до революции был русским дипломатом в Вашингтоне, так что она училась в американской школе, многое может подсказать. Толковый работник.
Толковый работник… Я отнюдь не охотник за дамскими юбками (это скорее по части Сереги), но оценить красоту, обаяние, оригинальность, проницательность ума умею. До чего же она, стерва, была хороша! Впервые я увидел ее в комнате инспекторов Мосгороно. Стоял холодный март, в учрежденческих домах топили кое-как — через день; и все служащие работали в пальто, шубах, шапках, шарфах. Бывает же так — в комнате сидело за столами, уткнувшись в бумаги, говоря по телефону, печатая на машинке, человек пятнадцать, но я подошел именно к ней, хотя почти никого из находившихся там не знал.
— Ляля, — негромко спросил я, и, несмотря на то что в комнате было довольно шумно, она мгновенно прервала чтение чего-то в раскрытой папке и подняла на меня глаза. Слегка навыкате, золотисто-рыжие, словно подсвеченные изнутри пламенем и обрамленные длиннющими, иссиня-черными стрелками ресниц. С головы ее медленно сполз белый оренбургский платок, обнажив задорную мальчишечью стрижку.
— А я вас сразу узнала, — поправляя платок, сказала она. И голос, и слова были обыденными, но у меня от них словно прокатилась в груди теплая волна. — Мне Надежда Константиновна уже позвонила. Пойдемте в предбанник, там есть где покурить и поговорить.
Ляля встала, застегнула потрепанный беличий жакет, который едва сходился на высокой груди, и кивнула на дверь. Предбанником назывался зальчик в подвальном помещении — мрачноватое, плохо отремонтированное пространство между мужским и дамским туалетами. Сели, закурили. У нее была странная манера приминать папиросу — вдоль, поперек и еще раз вдоль. И длинные пальцы с красивыми ногтями держали ее как-то по особенному вычурно, но не напоказ, как это часто делают некоторые, а неосознанно-естественно. Завязался разговор, весьма общий, он касался наболевших проблем и был известен каждому трудяге Наробраза. Нам было легко и просто общаться: мы понимали друг друга с полуслова. Невзначай я бросил взгляд на часы — мать честная, полтора часа пролетели в мгновение ока, я уже опаздывал на очередное стажерское занятие в Наркоминделе.