Подарок командиру (сборник)
Шрифт:
Наступил вечер. Похолодало. На поле сражения стало тихо. Лишь вражеские самолеты волна за волной шли на Сталинград. Там кипело море огня. Друзья выбрались из танка. Они еще раз поздравили Луганского. Пять сожженных и подбитых танков и шесть уничтоженных орудий нарекли своим подарком командиру к дню рождения.
— Сердечное спасибо, друзья, за все: за поздравления, за столь необычный подарок, — сказал взволнованный Луганский. — Этот день я никогда не забуду.
Сержант запаса М. Гречанов
Скрипка
О
Это была уже весна. Весна великой Победы!
Накануне я целый день трясся в санитарной машине одного прифронтового эвакогоспиталя. К вечеру прибыли в венгерский город Сегед.
— Здесь, — говорили врачи, — подлечитесь месячишко или два и дальше «по этапу» на родину.
— Да, были бы все такие этапы-то, — вслух мечтает мой сосед, коренастый, почти квадратный, среднего роста сержант. Он ранен в живот. Тяжело ранен, но не сдается, крепится. Мне нравятся его оптимизм, духовная сила, жажда жизни.
Не нравится мне сосед по койке справа — белокурый, совсем еще молодой боец Володя Хромов. То ли от сознания того, что он потерял ногу и «теперь никому не нужен», то ли от чего-то другого, только за несколько часов он не проронил ни слова. Уставился серыми глазами в потолок, да так и лежит без движения.
В просторной комнате нас восемнадцать. Иногда слышится стон или тяжелый вздох. Кто-нибудь вдруг помянет нечистого, а заодно и Гитлера. Иной позовет санитарку и потребует «утку». А на дальней угловой койке какой-то солдат-украинец без остановки повторяет одно и то же: «Подай мини гранату, Жора, я их…».
Пополудни принесли обед. Кому что, по строгому назначению врача. Одни съели все без остатка, другие не притронулись к еде. И опять лежим. Перебрасываемся словами, спорим, мечтаем, стонем и… смеемся, несмотря на мучительные боли. И тут я впервые услышал голос Хромова. Он с трудом повернулся на бок, оперся на локоть и, смотря поверх меня, не то спросил, не то констатировал:
— Чего-то их нет, Андрей…
Сержант медленно повернул голову, успокаивающе проговорил:
— Небось придут. Ребята толковые.
Я в недоумении посмотрел на него.
— Верно, ты ведь не знаешь, — стал объяснять Андрей. — Тут к нам музыканты ходят, венгры. Целым оркестром. Ну играют, скажу я тебе…
Оказывается, с тех пор как обосновался здесь госпиталь, музыканты почти каждый день посещают раненых, устраивают для них концерты. Было заметно, что их с нетерпением ожидает не только Володя Хромов.
И вот в начале третьего шефы в сопровождении медсестры появились в дверях. Гурьбой, но без толкотни, стараясь не шуметь, вошли в палату. Привычно выстроились, словно на эстраде, взялись за инструменты. Минута, и все были готовы. Только барабанщик, высокий, сухощавый, с черными тонкими усиками, все еще возился. Ему стали помогать товарищи, и тут я заметил, что на левой руке у него вместо кисти культяпка.
— Иштваном зовут, — заметил при этом сержант. — По- нашему Иван, кажется. А вон тот, со скрипкой, — Ференц. Виолончелист — Янош, а гитарист — тоже Иштван. Иван-второй, если хочешь… Так вот этот Иван-первый руку на фронте потерял. Говорит, целый год прятался от хортистов, нашли. Расстрелять хотели, да какой-то влиятельный родственник заступился, послали на фронт.
— А как же он, рука ведь…
— Приноровился. Бьет-то он правой, а култышкой поддерживает барабан. Да вот сам увидишь.
Сначала я, казалось, не услышал звуков, так тиха, так торжественно-медленна была мелодия. Потом она стала нарастать, по мере того как в игру один за другим включались остальные инструменты. Темп усиливался. Буря звуков то ослабевала, то нарастала с новой силой.
Иштвана-первого нельзя было узнать — он весь преобразился. Глаза его метали молнии, голова резко подергивалась в такт ударам, а уцелевшая рука то неистово била в натянутую кожу, то хваталась за металлические тарелки. И казалось, что их две, этих руки.
Я обвел взором притихшую палату. Исключая нескольких тяжелораненых, все другие, кто сидя, кто лежа в постели, через окна напряженно всматривались в предвесеннюю даль. И чего только не было в их взорах: тоска по родине и ненависть к врагу, воспоминания о прошлом и суровое настоящее… Верно, такими они ходили в бой в Сталинграде и на Дону, на Днепре и под Будапештом. Такими, верно, выглядят их товарищи на подступах к Берлину…
Во время передышки внезапно поднялся Володя Хромов. Вприпрыжку, на двух костылях, он пробрался по проходу к музыкантам. Подойдя к Ференцу, протянул руку:
— Дай-ка, друг. — И присел на ближайшую койку. Не спеша осмотрел скрипку, повел смычком по одной струне. Потом положил скрипку и смычок, вытянул левую руку и пошевелил пальцами.
Со всех сторон послышались недовольные и насмешливые замечания:
— Хромов, не мешай человеку!
— Не играть ли вздумал, Володя?
А Володя все еще продолжал разминку, не обращая внимания на замечания товарищей.
Вдруг словно молния блеснула на лакированной поверхности скрипки, и она как бы вросла между подбородком и плечом Хромова. В тот же миг смычок ударил по струнам, забегал быстро-быстро, а затем поплыл плавно, словно по волнам. И полилась чарующая, волшебная мелодия. В ней слышались и бормотанье хрустального ручейка, и тихие вздохи соснового бора; то донесется рокот далекого морского прибоя, то серебристым колокольчиком рассыплется соловьиная трель. До чего же, должно быть, стосковалось солдатское сердце, если оно так искренне и понятно заговорило на языке Родины!
Солдат играл. Играл просто, без претензий на артистичность, будто бы сидя на улице на куче бревен, окруженный пестрой гурьбой праздничной молодежи. Когда он кончил, аплодисментов не было. Была звенящая тишина да сдержанное дыхание двух десятков искалеченных и огрубевших людей. Впрочем, слушателей оказалось гораздо больше: в дверях и в коридоре толпились врачи, санитары, медицинские сестры и раненые из соседних палат.
Молчание нарушил Иштван-барабанщик. Вытирая платочком глаза и сморкаясь, он подошел к Хромову и протянул ему руку. Потом быстро заговорил о чем-то с Ференцем и вышел.