Поддубенские частушки. Первая должность. Дело было в Пенькове

Антонов Сергей Петрович

— Кто это там ломится?

— Не знаете, Глечиков дома? — крикнул кучер.

— Навряд ли его добыть, — сказал голос. — Спит, как сурок.

Стали стучать вдвоем: Тоня в дверь, кучер в окна. По всей деревне залаяли собаки. Внутри не было слышно ни звука.

— Ничего не поделаешь, — сказал кучер. — Придется вам в сарае ночевать. Сейчас погляжу — может, сарай не замкнут.

— Я тебе погляжу! — внезапно донеслось из сеней,

— Дедушка! — обрадовалась Тоня.

— Это кто? — спросили из сеней.

— Это я, дедушка,

Тоня.

— Какая такая Тоня?

— Внучка, Тоня. Открывай, дедушка!

В сенях замолчали, и долго ничего не было слышно.

— Ты отворишь или нет, старый черт? — спросил кучер.

Выдвигаемый засов зашумел, звякнула задвижка, дверь открылась, и дедушка Глечиков в портках и валенках встал на пороге.

— Ты чего приехала? — спросил он Тоню так, будто они не виделись часа два или три.

— Я насовсем, дедушка, из Ленинграда…

— Чего же ты так, среди ночи-то?

— Не терпелось доехать. Здравствуйте, дедушка! Глечиков троекратно, как полагается, приложился к прохладным щекам внучки и взялся помогать кучеру носить чемоданы.

— Что у тебя там, кирпичи, что ли? — спросил он, затаскивая чемоданы в темные сени.

— Книги, дедушка.

— А-а-а, книги! — протянул Глечиков, и охота таскать вещи у него сразу пропала. Однако постепенно он потеплел, оживился и даже пригласил кучера откушать чайку. Но тот отказался даже заходить в избу и поехал ночевать к Зефирову.

Тоня вошла в горницу. Душный запах рогожи и прелой картошки охватил ее.

— Сейчас я лампу засвечу, — хлопотал дедушка. — Ты стой, я сейчас засвечу. У нас электричество есть, да работает только до двенадцати… А после двенадцати электричество не работает — после двенадцати добрым людям электричество ни к чему.

Дедушка забрался на табуретку, засветил от лучины фитиль и долго неподвижно следил, как потрескивает, набирая силу, рогатый огонек. А Тоня смотрела на его освещенное дрожащим светом лицо, не то чтобы похудевшее, а какое-то усохшее, на его просвечивающую местами бородку, смотрела, как он затаив дыхание следил за огонькам, не туша лучины, чтобы, боже упаси, не расходовать лишней спички, — и вдруг в душе ее шевельнулось чувство, похожее на брезгливость. И долго потом вспоминала она напряженную фигуру дедушки, освещенную бледным керосиновым светом, и укоряла себя за это невольное чувство.

Лампа постепенно разгоралась, и Тоня оглянулась вокруг.

Вдоль длинной стены из угла в угол тянулась наглухо приделанная широкая скамья. В углу, возле закопченных икон, стоял неудобный квадратный стол, когда-то давно выкрашенный зеленой масляной краской. В другом углу виднелась крашенная той же краской деревянная кровать, заваленная свернутыми половиками, тулупами и ведрами. И под скамьей и под кроватью лежали грязные кучи картошки. Кухня была отделена от горницы дощатой, не доходящей до потолка перегородкой, оклеенной розовыми обоями. Шоколадные от старости бревна стен длинно и глубоко потрескались,

и в трещинах торчали черенки ножей и вилок. Стены были голые, только на перегородке зеленовато блестело треснутое зеркало.

Изба выглядела мрачно и показалась Тоне нежилой, похожей на большую, давно не прибранную кладовку.

— Ну-ка, дайкось поглядеть, какая ты есть… — Дедушка слез со скамьи, взял Тоню за плечи и подвел поближе к лампе. — Ничего, гладкая. Как на карточке. Что не писала?

— Не знала точно — куда направят. Только сегодня в эмтээс решился этот вопрос. Попросилась сюда, и уважили. Оформили зоотехником.

— Значит — насовсем?

— Насовсем, дедушка.

— Вон какая политика! — протянул дедушка, внимательно оглядывая Тоню. Потом он вздохнул и пошел ставить самовар.

Тоня села на скамью и с тоской оглянулась кругом.

— А платить за тебя будут? — внезапно спросил дедушка.

— Что платить?

— Ну, квартирные, что ли. Ведь вот, к примеру, — дед вышел с лучинами в руках, — вот, к примеру, лектор из городу когда становится на постой, от колхоза хозяину трудодни идут.

— Я все-таки, дедушка, домой приехала, — нерешительно сказала Тоня.

— Это верно, домой, — вздохнул дед. — Не станут за тебя платить. Это верно.

И пошел разжигать самовар.

Из-за перегородки вышла кошка, худая до того, словно ее переехала машина, и уставилась на Тоню зелеными безумными глазами.

— Как ее звать, дедушка?

— Кого?

— Кошечку.

— Кошка, и все тут. У нее фамилии нету. Кошка еще больше расстроила Тоню, и изба показалась еще мрачнее и грязней.

— Клопов у тебя тут нет? — просила она с опаской.

— Кто их знает. Мне ни к чему, — отозвался дедушка.

— Хотя бы ставни открыть.

— Отворяй. Дело хозяйское. Тоня открыла ставни, но ночь была черная, и в избевеселее не стало.

Изредка вспыхивала молния, нехотя погромыхивал сухой гром, а дождя все не было.

— Как в плохой пьесе, — сказала Тоня, глядя в окно,

— Какая пьеса? — спросил дедушка. Она не ответила.

Крепко и часто стукая кривыми ногами, дедушка пронес тяжелый горячий самовар. Потом на столе появились два граненых стакана, каждый из которых дед внимательно понюхал, глубокие блюдца, крынка с топленым молоком, вазочка с мелко-мелко наколотым сахаром и другая вазочка с конфетами.

— У тебя и конфеты есть?

— А как же! Не хуже других живем, — самодовольно ухмыльнулся дедушка. — Вишь, какая горница. У других на такой площади цельная семья располагается, а я один, как барин, проживаю. И ни в ком не нуждаюсь. А порядка больше, чем у другой бабы. Вот гляди — на обои разорился. Заклеил доски обоями — не хуже как в городской квартире стало. Конечно, обои немного солнышком забелило, а то были вовсе хорошие обои, с картинками, вот какие были обои, — дед сдвинул зеркало и показал невыцветший темный прямоугольник.