Подготовка заговора против Брауншвейгской фамилии (Браки Романовых)
Шрифт:
Вольдемар Балязин
Браки Романовых с немецкими династиями в XVIII - начале XX вв.
Подготовка заговора против Брауншвейгской фамилии
Брауншвейгская фамилия, ее немецкие и русские сторонники располагали кое-какими сведениями о готовящемся заговоре, но, как минимум, недооценивали его опасности для себя. Остерман знал, что одним из заговорщиков является французский посол, маркиз Иоахим-Жак де Шетарди, имевший прямое указание своего правительства всячески способствовать приходу к власти Елизаветы Петровны. Другим иностранным дипломатом, сориентированным на то же самое, был извечно враждебный России, шведский посол Нолькен, становившийся, таким образом, естественным союзником де Шетарди.
Хуже обстояло у правительства дело с осведомленностью о своих
Весной 1741 года в Петербурге распространились слухи о раскрытии заговора, об ожидаемом заключении Елизаветы в монастырь, и даже о ее предстоящей казни. Говорили, что Елизавета и ее очередной фаворит - Семен Кириллович Нарышкин - тайно обвенчались, и теперь у новой августейшей четы появилось намерение овладеть российским троном. Дело кончилось, однако, не тюрьмой, а высылкой Нарышкина в Париж.
Разговоры прекратились из-за того, что 24 июля 1741 года началась очередная война России со Швецией, и общественное мнение теперь оказалось полностью поглощено военными действиями, происходившими неподалеку от Петербурга. Но, война - войной, а заговор - заговором. Тем более, что в него потихоньку вовлекались все новые люди, среди которых немаловажную роль стал играть и еще один иностранец - лейб-медик Елизаветы Петровны - Арман Лесток.
Француз-протестант Иоганн-Герман Лесток, на французский лад - Арман, в России - Иван Иванович, родился в Ганновере, куда его родители уехали из-за религиозных преследований. Его отец - искусный хирург, ставший в Ганновере врачом герцога Люнебургского, обучил своему ремеслу и Иоганна-Германа, сразу же проявившего немалые к тому способности.
Однако молодому Лестоку было тесно в немецкой провинции, и он уехал в Париж, вступив врачом во французскую армию. Но здесь молодому, красивому, жадному до удовольствий и бедному лекарю хронически не хватало денег. К тому же Лесток был безудержный волокита и повеса, и его амурные приключения следовали беспрерывно. Страдая от бедности удовлетворить желания, он отправил в 1713 году письмо в Петербург, предлагая свои услуги хирурга и получил приглашение из Аптекарской канцелярии при Коллегии иностранных дел. По приезде в Россию он был представлен Петру I и так понравился царю своим нравом, внешностью, образованностью, что тут же был назначен лейб-хирургом Его Величества. Лесток вскоре стал и своим человеком у царя и царицы и завсегдатаем их застолий. А когда Петр и Екатерина в 1716 году более чем на год отправились за границу, Лесток был назначен лейб-хирургом Екатерины провел рядом с нею все путешествие, давая немало поводов к довольно нескромным пересудам.
Вернувшись в Петербург, молодой хирург стал в царской семье уже совсем своим человеком, как совершенно неожиданно постигла его немилость и Петр велел Лестоку немедленно покинуть Петербург и уехать в Казань для занятий все тем же ремеслом. Причиной опалы было то, что Лесток решился поухаживать и за женой и за дочерьми любимого шута Петра I испанского еврея - д'Акосты. Шут не стал жаловаться царю, а посадил и жену и дочерей под домашний арест в дом его соседа кухмистера Матиса, а Лестоку сказал, что если он еще раз появится возле дома, то он прикажет побить кавалера палками. Лесток все же решил переговорить с одной из дочерей д'Акосты, желая сделать ей официальное предложение о женитьбе, но не успел он войти в дом, как на него напало четыре человека и стали его бить, и, повалив на землю, отняли у него парик, часы, бумажник и футляр с хирургическими инструментами. А после этого отвели Лестока под стражу, откуда он попал в Преображенский приказ, где и просидел под караулом четыре месяца.
Начальник Приказа, знаменитый Андрей Ушаков, докладывая Петру, отметил, что ни в чем другом Лесток не виноват, а кроме того из-за четырехмесячной отсидки в тюрьме "он в великой десперации находится, опасно, дабы не учинил какой над собой причины". И предложил ограничиться ссылкой Лестока в Казань.
Через четыре года, как только Петр I умер, Екатерина I тут же вернула своего лейб-хирурга в Петербург и приставила его к цесаревне Елизавете. С этих пор Лесток прочно вошел в высший петербургский свет, сохранив прекрасные отношения и со старой московской знатью. Умел он ладить и с Бироном, и с Остерманом, и с кабинет-секретарем Артемием Волынским, который конфиденциально читал ему свои секретные сочинения: "Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел" и "Записку о недостоинстве окружающих императрицу людей и о печальном положении людей достойных", за что незадолго до смерти Анны Ивановны, в апреле 1740 года был обезглавлен. Не попав вместе с Волынским на плаху и даже избежав ссылки, Лесток опасался новой опалы, гораздо худшей, чем прежняя, и потому примкнул к заговору, составленному сторонниками Елизаветы, а вскоре и стал играть в нем одну из ведущих ролей.
По роду своей профессии он был вхож в любой дом, а из-за хорошего знания нескольких языков был незаменим в сношениях с иностранцами. Из-за этого он стал посредником между французским послом Ла Шетарди и шведским Нолькеном, которые по указанию своих правительств должны были всемерно содействовать свержению Брауншвейгской фамилии и переходу власти к Елизавете Петровне из соображений собственных выгод Франции и Швеции.
Маркиз де Шетарди прибыл в Петербург в 1739 году, а более-менее сблизился с Елизаветой лишь после падения Бирона, в конце 1740 года, но и тогда вел себя с ней крайне сдержанно и осторожно, так как еще не имел инструкций своего министра иностранных дел. От союзного Франции шведского посла Шетарди узнал, что на организацию заговора Швеция ассигновала сто тысяч червонцев. И хотя солидность суммы говорила и об основательности намерений, и о достаточной прочности задуманного предприятия, но долгое время прошло в колебаниях, проявляемых обоими иностранными заговорщиками.
Так обстояло дело до последней декады ноября 1741 года, когда в действие вступило испытанное средство неожиданных и насильственных "коронных перемен" - петербургская гвардия.
Толчком к совершению государственного переворота послужили два обстоятельства. Во-первых, 23 ноября на куртаге (торжественном приеме), состоявшемся в Зимнем дворце, Анна Леопольдовна сказала Елизавете, что попросит отозвать Шетарди во Францию, а Лестока прикажет арестовать.
Во-вторых, 24 ноября гвардии было приказано выступить в поход к Выборгу, где шли военные действия против шведов. Да и чисто по-человечески можно было вполне понять нежелание гвардейцев уходить в самом начале зимы из теплых петербургских квартир под Выборг. А кроме того Елизавета и ее сторонники-гвардейцы не без оснований опасались, что если они покорно уйдут из столицы, то заговор будет немедленно разгромлен, лишившись своей единственной серьезной опоры.
И в этих обстоятельствах решающую роль сыграли не холодность расчета, не полная готовность заговорщиков, а, как это ни парадоксально, трусость Лестока, более всего боявшегося пыточного каземата Петропаловской крепости. Он ежечасно торопил Елизавету и пугал ее тем, что и она разделит его участь и будет не просто насильно пострижена и навечно заточена в монастырь или пожизненно заключена в крепость, но и, возможно, повешена.
Лесток рассказывал, что поздним вечером 24 ноября 1741 года, он в последний раз пришел к Елизавете и положил перед нею две игральные карты. На одной из них Лесток нарисовал цесаревну в короне и мантии, на другой ее же в монашеском клобуке и черной рясе, стоящей под виселицей.
Взглянув на рисунки Лестока, Елизавета решилась. Переворот начался.
Долгий пролог к молниеносному действию
О том, как он происходил, читатель вскоре узнает. Но для того, чтобы не прерывать последовательность повествования, возвратимся к тому времени, когда мы на страницах этой книги расстались с Елизаветой Петровной. А это произошло, как Вы помните, уважаемый читатель, после того, как в Москве появилась Анна Ивановна, настолько ее не любившая, что порой даже размышляла об аресте своей двоюродной сестры и заточении ее в крепость.