Подкарпатская Русь (сборник)
Шрифт:
С тихой виноватостью подбирала она и сносила в сухость к сараю под застреху сырые, отяжелелые будылья, в бережи землёй засыпала голыми руками блюдца воды.
Эти остекленелые блюдца казались старухе незакрытыми глазами покойника.
Звон про возвращение Торбихи раскатился по селу, как и полагается, до её появления.
Попорченный с лица оспою знакомый дедок – Торбиха звала его рябой тёркой – подвёз её за рублевик с поезда до автобусной станции. Однако вжиматься в бильчанский
Вещей не мала гора.
Оно, конечно, люди сейчас добрые, в услужение всяк норовит войти, всяк готов подсобить.
«Кому, – думала Торбиха, – лень вскочить с моим узелком? Да вот как бы по забывчивости не стали услужники с моими узелочками и выскакивать… Враг их знает…»
Народу набивалось, как мурашей на оброненную арбузную запятую. Самой за всем своим хозяйством в такой теснотине не усмотреть, и тогда Торбиха, с выгодой в свою сторону отдав билет у отходившего автобуса, наказала через знакомцев, чтоб на всех ветрах летел за ней Василько.
Одной в автобусе куда спокойней.
Василь смял огрызок папиросы о спичечный коробок.
Затормозил.
– Ты ж тут поглядывай, – Торбиха показала на узелково-чемоданное всхолмье, что размахнулось по всему проходу. – А я на секундочку… Отнесу бабе новостёху.
Скупо, с осторожностью, притворила за собой автобусную дверь, дёрнула к себе – твёрдо, крепостно закрыла! – и валко заколыхалась к Голованихе.
Трудно пропихнулась в узь калитки. Увидала за голыми, как пальцы, деревьями старуху. Шумнула:
– Бабо!
На чужой голос припали к окнам лица и в Ивановом, и в Петровом домах. Поставила Торбиха всех на уши. Ну-ка, ну-ка, с чем это ломит Торбиха, разряженная, как кукушка?
Всё в крайнем любопытстве встречало, провожало Торбиху в глушь двора.
Только милолицая Маричка одна постреливала в обратную сторону. К улице.
Лишь конец автобуса ей видать; не отлепляя лица от стекла, она в беспокойстве то вытянется с цыпочек в нитку, то сожмётся, выискивая нетерпеливыми глазами Василька.
– Да не вертись ты шилом! – ворчит на племянницу Петро, что скалой навис над ней во всё окно.
Маричка выжидательно притихает, словно мышь на крупах. Потом тихомолком клонится-таки к краю окна. Да как ни выворачивай глаза, дальше автобусова хвоста ничегошеньки не видать.
Непонятной тревогой занялось, захлестнулось сердечушко, зашуршали по стеклине ресницы, смаргивая обиду.
«Сда-ай капелюшку… Покажись, святой чё-о-ортушка тебя бей!» – молила про себя Маричка, и её щека улыбчивым розовым кружком разлилась по стеклу.
Вроде доплескались до Василькова сердца её молитвы, подался он назад.
Вот уже на видах. Лыбится шире Масленицы.
Зацвела Маричка.
Тихонько приставила палец себе к груди, летуче глянула в спину Торбихе, наставила на неё, будто целилась, палец, потом на Василя. Мол, к кому идти? К ней? К тебе?
Василько распахнул руки. Что за вопросы!
Забухал в грудь пудовыми оковалками. Конечно же, ко мне! Ко мне!
Свежее просторное лицо радостно-отчаянно разошлось в сочной легкокрылой улыбке.
Лечу, Василько! Лечу!
Маричка тишком отлепилась от стекла, так же тихонько стала разгибаться, боясь потревожить дядю. Обернулась – прыснула в кулак.
Чего ж осторожничать? В доме ни души!
Даже не заметила, как и дядя, и отец, и мать убрели за Торбихой.
Стрелой прошила Маричка к автобусу.
Встречно приоткрылась дверца, приняла её и тут же шалый поцелуй опалил ей душу.
– Бабо Аня! – загремела Торбиха, краем глаза победно наблюдая, как и из того, и из того дома к ней ручейками тёк народ. – Что ж ты там возюкаешься в земле? Иди-но послухай, шо тебе сама Торбиха скаже! Бачила ж я твого пар-р-разита!
Старуха плетьми сронила руки, качнулась и вряд ли удержалась бы на ногах, не окажись на ту минуту подле сарая; к стене и припала плечом.
Иван и Петро – каждый уже поспешал впереди своего семейства, что вытянулись в две цепочки, цепочки уже смыкались в клин, – кинулись к матери, поддержали; услужливая из невесток метнулась в сарай, выкатилась в тот же миг с садовой лавкой.
4
Не тем капля камень долбит, что сильна,
а тем, что часто падает.
Когда не режут, кровь не течёт.
Усадили мать.
Молча стали по бокам сыны. Стали надёжно, придерживая её за плечи.
Старуха отрешённо смотрела то на Ивана, то на Петра.
Выдохнула в каком-то светлом удивленье:
– Иванко… Петрик… Вы слыхали?.. Божечко мой… Нянько наш уявился. Нянько… Ей-ё… Не падае бабья слеза на камень…
С минуту она стеклянно смотрела перед собой, и Бог весть что варилось в её душе.
Блаженная улыбка стекла с лица.
Просеклась на нём тревога.
– Живого! Совсем живого бачила?! – заторопила старуха слова, безотрывно глядя на Торбиху и ожидая от той только подтвердительного ответа. – Можь, ты всё то понавыдумала?
Обиделась Торбиха, что не верят ей. Ничего не стала отвечать. Только стыло подобрала губы.
– Что же ты? – Глаза у старухи округлились. Воистину у страха глаза по яблоку. – Что же ты – грому на тебя нету! – молчишь? Иль поиграть доспелося?
Вскинулась на ноги, твёрдо, с силой притянула к себе Торбиху за лацканы новёхонького бежевого плаща:
– Ну скажи-и…
Нервно заплакала старуха, опустив голову Торбихе на плечо и неловко охватив её за шею.
– Говорю… Блище Вас бачила, – с каменным равнодушием ответила Торбиха. – Что ж его пустое свистеть? Какой мне с того привар?