Подлодка [Лодка]
Шрифт:
Шеф прекращает продувку цистерн погружения, и командир отдает приказ:
— Опустите ее ниже и выровняйте на сорока пяти метрах.
Но даже на этой глубине лодка не успокаивается. Старик занимает привычную позицию, опершись спиной о кожух перископа:
— Опускаемся до пятидесяти пяти!
И спустя немного времени:
— Итак, наконец настал покой!
Слава богу! Пытка прекратилась по меньшей мере на целый час, как я узнал из распоряжений, отданных Стариком шефу.
В моей голове все еще стоит грохот и гул, как будто я держу по большой морской раковине у каждого уха. Тишина только постепенно восстанавливается в моем заполненном эхом черепе.
Теперь нельзя терять ни минуты! Быстрее в койку! Боже мой, как все ноет! Я тяжело заваливаюсь на матрас: мои задеревеневшие руки лежат на кровати, вытянувшись параллельно туловищу, ладонями вверх. Поджав подбородок, я могу наблюдать, как моя грудная клетка поднимается и опускается. Мои глаза горят, хотя сегодня я не выходил на мостик. У меня все-таки не рыбьи глаза, которыми можно смотреть в соленой воде. Я поджимаю губы и чувствую на них соль. Я облизываю рот и опять чувствую соль. Мне кажется, мое тело сплошь покрыто солью. Морская вода проникает повсюду. Я такой же соленый, как хорошо прокопченая свинина или Kasseler Rippchen. Kasseler Rippchen с кислой капустой, лавровым листом, горошинами перца и много-много чеснока. А если полить гусиным жиром, да еще добавить бокал шампанского, то получится настоящий пир. Забавно: стоит перестать желудку болтаться и трястись, как у меня разыгрывается аппетит. Любопытно, как давно я ел последний раз?
Как здорово лежать на койке. Я не представлял раньше, как здесь может быть хорошо. Я распластался по ней, ощущая матрас каждым квадратным сантиметром своей спины, затылка, внутренней стороной рук и ладонями. Я вытянул сперва носок правой ноги, затем левой, распрямил сначала одну ногу, потом — другую. Я расту, становясь с каждой минутой все длиннее. В динамике раздается шипение, как будто там жарят шкварки, затем бульканье, и, наконец, заиграла пластинка, которую Старик принес на борт:
Sous ma porte cochere
chante un accordeon
musique familiere
des anciennes chansons
Et j'oublie la misere
quand vient l'accordeon
sous la porte cochere
de ma vieille maison…
Готов спорить, что она досталась ему в подарок не от его матроны, дамы с зелеными чернилами. Откуда у него эта запись — можно только догадываться. А может, Старик — вовсе не такой уж старик? Впрочем, вода глубока. [61]
Тут появляется Айзенберг с известием, что обед подан.
61
В тихом омуте черти водятся.
— Так рано?
Я узнаю, что Старик перенес обед на час раньше, чтобы люди могли спокойно поесть.
Но я тут же начинаю беспокоиться о возможных последствиях этого события. Поесть спокойно — это просто замечательно, но как мы будем расставаться со съеденным? Меня передергивает при одной мысли об этом.
Старик явно не разделяет мои сомнения. Он поглощает огромные куски зельца, густо намазанного горчицей, уложенные на консервированный хлеб вместе с маринованными огурчиками и нарезанным колечками луком. Первый вахтенный офицер мучительно долго разглядывает извлеченный из своей порции кусочек шкурки с несколькими торчащими щетинками, и с отвращением отпихивает его на край тарелки.
— И правда, ужасно небритая свинья! — комментирует Старик и добавляет, ожесточенно жуя. — Сюда бы еще пива и жареной картошки!
Но вместо вожделенного пива стюард приносит чай. Второй вахтенный офицер уже по привычке приготовился зажать чайник между ног, но, осознав, что сейчас это не обязательно, он театральным жестом хлопает себя левой ладонью по лбу.
Старик продлевает наше пребывание под водой на двадцать минут «в честь воскресенья».
Население унтер-офицерской каюты использует подводное затишье на обычный манер. Френссен повествует о том, как в результате бомбового налета на поезд, на котором он направлялся в увольнительную, он смог добраться только до Страсбурга, где первым делом разыскал публичный дом:
— Она заявила, что делает нечто особенное. Но не сказала, что именно. Я пошел с ней. Она раздевается и ложится. Интересно, думаю я, что она мне приготовила, и уже собираюсь засадить ей, как она говорит мне: «Ты хочешь трахнуть меня, сладенький? Боже мой, как примитивно!». И вдруг она вынимает глаз — разумеется, он оказался стеклянным — и вместо него остается красная дыра. «Вот теперь давай, вы…би меня так, чтобы и другой глаз вылез!»
— Ну ты и свинья!
— Рассказывай сказки своей бабушке!
— Ты самый грязный ублюдок из всех, что я знал!
— Тебя послушаешь, пукнуть хочется!
— Надо бы тебе отрезать член!
Когда ругань утихла, помощник дизельного механика произносит примирительным тоном:
— Но вообще-то сама по себе идея неплохая, согласны?
Я чувствую, как к моему горлу подкатывает тошнота. Я смотрю в потолок и смутно вижу на фанерном фоне бледное лицо с красным пятном на месте глаза. Интересно, то, что он рассказал — правда? Неужели такое может случиться на самом деле? Или же действительно кто-то оказался способен на такую мерзость? Может, Френссен все это выдумал?
Во время всплытия я все еще лежу на койке. Я чувствую всем телом, как лодка стала подниматься. Сначала неспеша. Потом мне кажется, что я водитель, у которого на повороте зимней дороги заносит задние колеса. Вскоре вся каюта начинает крутиться. Я слышу, как первые волны шлепают нас наотмашь своими лапами. Мы опять на поверхности, и пляска святого Вита [62] продолжается.
С поста управления доносится шум. Там кто-то чертыхается, так как вода никак не перестанет поливать его. Нагнувшись, я пролезаю в люк. Увидев меня, он снова начинает браниться:
62
Свистопляска.
— Проклятье! Скоро на лодке не останется безопасного места!
Понедельник.
У санитара появилась работа. Несколько человек пострадали. Ушибы, прищемленные ногти, кровоподтеки — в общем, ничего серьезного. Один человек упал со своей койки, другого на посту управления шмякнуло о вентилятор. Еще один матрос ударился головой о сонар. У него рваная рана, которая выглядит достаточно плохо.
— Черт возьми! Я надеюсь, он сможет с ней справиться. Иначе мне придется приложить руку, — грозится Старик.