Подмененная
Шрифт:
— Ах, Бекка, Бекка! Как мне тебя не хватало! Все было совершенно идеально, если бы ты была рядом.
Бенедикт улыбнулся мне и взял меня за руки. Мама наблюдала за нами, желая, чтобы я проявила радость, и мне пришлось выдавить из себя улыбку.
Мама привезла для меня фарфоровую настенную тарелку. На ней была изображена женщина, очень напоминавшая рафаэлевскую «Мадонну делла Седна».
Копию с этой картины я однажды видела, и она мне очень понравилась. Женщина на тарелке напоминала ту мадонну.
— Она чудесная, — сказала я.
— Мы вместе выбирали ее.
И вновь
За обедом очень много говорили. Тетя Амарилис желала выслушать все об Италии и медовом месяце; дядю Питера гораздо больше интересовали планы Бенедикта на будущее…
— Мы как можно быстрее вернемся в Мэйнорли, — сказал Бенедикт- Я не хочу, чтобы мои избиратели считали меня прогульщиком, — У тебя появится масса дел, Анжелет, — сказала тетя Амарилис. — Я помню, как это было с Еленой.
— Ну да, приемы, благотворительные базары, всевозможные благотворительные акции, — сказала мама. — Я к этому готова.
— В Мэйнорли вам будет очень приятно, — продолжала тетя Амарилис. — И, кроме того, у вас есть городской дом. Что может быть удобнее?
— Какое благо, что Мэйнорли так близко от Лон, дона, — сказал Бенедикт. — Нам будет несложно ездить туда и обратно.
— А если бы твой избирательный округ оказался в Корнуолле?
— Я благодарю Бога за то, что это не так.
А я благодарила бы Бога, если бы дела обстояли наоборот. Тогда большую часть времени я проводила бы с бабушкой и дедушкой. Но я все равно буду часто навещать их. Нужно не забывать об этом. Если когда-нибудь мне станет слишком трудно жить с ним, у меня есть, куда бежать.
После обеда мы втроем поехали в дом маминого мужа. Дедушка и бабушка остались у дяди Питера и тети Амарилис и через несколько дней собирались вернуться в Корнуолл.
Пока мы шли к дому, мама держала меня под руку.
Бенедикт шел по другую сторону от нее и тоже держал ее под руку. Любой, глядевший на нас со стороны, посчитал бы нас счастливым семейством и ни за что не догадался бы, какие чувства бурлят во мне.
Я чувствовала себя в этом большом доме потерянной, одинокой и никому не нужной. Слишком уж велик был этот дом. Войдя в него, я сразу же почувствовала, будто все его частицы посматривают на меня, желая знать, что это я здесь делаю. Все вокруг выглядело чересчур дорогим. Везде висели тяжелые красные шторы, их мощные складки придерживались толстыми золочеными кольцами, которые в любом другом доме были бы латунными. Белые стены производили впечатление только что выкрашенных. Изящная мебель раннего георгианского периода, как мне кажется, весьма подходила для этого дома. Над широкой лестницей висела огромная люстра. Именно там, на лестничной площадке, моя мама и ее новый муж должны были принимать своих гостей. На втором этаже располагались огромные столовая и гостиная. В таком доме я никогда не смогла бы почувствовать себя, как в родном гнезде.
Моя комната была большой, просторной, с окном от пола до потолка, выходившим на улицу. Тут висели шторы из темно-синего бархата и кружевные занавески. Изголовье кровати было выдержано в тех же тонах, что и шторы, да и ковер гармонировал с обстановкой.
Это была красивая комната, но я не чувствовала ее своей.
Поэтому я обрадовалась, когда мы поехали в Мэйнорли.
Это был дом, который я действительно могла бы полюбить, не принадлежи он моему отчиму. Вообще в деревне я чувствовала себя посвободней. Здесь имелась хорошая конюшня, так что можно было в любой момент выехать верхом. Сам Мэйнорли был небольшим городком, но, поскольку Мэйнор Грейндж находился несколько в стороне от него, казалось, что мы живем где-то в глуши.
Это был избирательный округ Лэнсдона, и дел здесь было полным-полно. Бенедикт хотел продемонстрировать избравшему его народу, каким превосходным депутатом он является, и поэтому поощрял всех обращаться к нему со своими проблемами.
Мама, полная решимости стать идеальной женой политика, целиком отдавала себя его делам. Это была беспокойная жизнь. Они разъезжали по всему округу, простиравшемуся на много миль и включавшему в себя несколько городков и множество деревень.
— Твой отчим не хочет, чтобы кто-то почувствовал себя обойденным его вниманием, — говорила мне мама.
Я испытывала затруднения, упоминая о нем. Мама предпочла бы, чтобы я называла его отцом, но даже ради нее я не могла пойти на это. Что же касается его, не знаю, чего бы он хотел. Слишком умным человеком был Бенедикт Лэнсдон, чтобы не понимать моих чувств по отношению к нему, хотя мама пыталась сделать вид, будто никакой враждебности с моей стороны не существовало. Похоже, это вообще не слишком заботило его. Только мама переживала из-за этого, но старалась ничего не показывать. Это меня устраивало, потому что, если бы она сказала мне о своих переживаниях, мне пришлось бы предпринимать какие-то меры, чего мне делать не хотелось. Теперь-то я понимаю, что находила некоторое удовлетворение, лелея свою обиду Тем не менее, нам с мисс Браун нравился Мэйнорли.
Мы продолжали изучать английских премьер-министров и сейчас занимались мистером Дизраэли и мистером Гладстоном.
— Конечно, — говорила мисс Браун, — нелегко выявлять любопытные мелочи из жизни наших современников. Лишь когда люди умирают, их маленькие тайны всплывают на поверхность.
Мы часто вместе ездили верхом, а время от времени я выезжала с мамой и ее мужем. Ему это нравилось, потому что производило на окружающих хорошее впечатление. Вероятно, он хотел, чтобы народ считал нас счастливым семейством, и, несмотря на внешнюю беззаботность, понимал, что для этого нужно что-то делать.
Мало-помалу я полюбила свою комнату. Там были окна с освинцованными переплетами, толстенная балка через весь потолок и слегка наклонный пол. Но больше всего мне нравилось то, что окно выходило в сад, на старый дуб, под которым стояли солнечные часы и деревянная скамья. Это было очень живописно, и я ощущала какую-то умиротворенность, когда смотрела туда и на пруд с плавающими кувшинками, над которым возвышалась статуя Гермеса в сандалиях с крылышками, с жезлом, обвитым змеями, и в крылатом шлеме.