Подмененная
Шрифт:
Кое-как мы протянули этот день и ночь, а утром, встав с постели после короткого сна, я вдруг осознала, что жизнь продолжается. Мама умерла, и мне следует смириться с этим. На этот раз я по-настоящему потеряла ее.
Мы все находились в подавленном состоянии, и Бенедикт в большей степени, чем остальные. Дедушка пытался быть здравым и рассудительным, пытался думать о будущем, лишь бы как-то спрятаться от ужасного настоящего. Был назначен день похорон.
Мама лежала в гробу… Она, которая всегда была такой живой, такой веселой, — главным для меня в жизни
Конечно, у меня оставались дедушка с бабушкой, за что я благодарила Бога. А еще этот ребенок. По словам миссис Полгенни, девочка была очень слаба, так что нам не следовало суетиться вокруг нее:
— Оставьте ее сейчас в покое, предоставьте ее мне.
Мы так и поступили — по-моему, с чувством облегчения.
Настал день похорон. Я никогда его не забуду: экипажи, катафалк, могильщики в траурных одеждах, запах лилий… Впоследствии этот запах всегда напоминал мне о похоронах.
Мы стояли возле могилы: Бенедикт, дедушка с бабушкой и я, держа бабушку за руку. Я видела, как мой отчим смотрел на комья земли, падающие на крышку гроба, мне больше никогда не доводилось видеть на чьем-либо лице такое отчаяние.
Потом мы вернулись в Кадор, ставший домом скорби.
Я убеждала себя, что это должно измениться, так как ничто не длится вечно.
На следующий день Бенедикт уехал. Наверное, ему не хотелось никого из нас видеть.
У дверей стоял экипаж, который должен был увезти его на станцию, и мы спустились вниз, чтобы попрощаться с ним. Бабушка пыталась утешить его, глубоко осознавая его горе.
Она сказала ему:
— Оставьте все как есть, Бенедикт. Позже, когда все придут в себя, мы что-нибудь придумаем. Ребекка и ребенок пока останутся с нами.
Я видела выражение его лица, когда она упомянула о ребенке. Это была резкая враждебность, граничащая с ненавистью. Я понимала, что он должен кого-нибудь осудить, чтобы облегчить свое невыносимое горе, должен вытеснить его более сильным переживанием. Я чувствовала, что он недружелюбно относится к девочке и всю жизнь будет напоминать себе, что, если бы не она — Анжелет была бы с ним.
Я понимала его чувства, поскольку тоже ощущала подобную неприязнь и сознавала, что это может стать преобладающим чувством. Но он винил во всем ребенка, а я винила его. Он внушал себе, что ребенок виноват в смерти матери, а я считала, что, если бы, мама не вышла замуж за Бенедикта, мы по-прежнему чудесно жили бы вместе.
Когда он уехал, стало легче.
Пенкарроны — бабушка и дедушка Патрика — снова показали себя верными и преданными друзьями.
Когда-то их дочь Морвенна и моя мама впервые вместе появились в свете; затем Морвенна со своим мужем отправилась в Австралию вместе с моими родителями; там родились я и Патрик. Наши семьи были так тесно связаны, что можно было считать нас единой семьей.
После отъезда Бенедикта миссис Пенкаррон сказала моей бабушке:
— Я хочу забрать вас к себе, в Пенкаррон. Хочу, чтобы вы провели у нас хотя бы два дня.
— Есть ведь еще этот ребенок… — сказала бабушка.
Миссис Пенкаррон задумалась, а потом сказала:
— Миссис Полгенни присмотрит за ребенком. Вам необходимо уехать отсюда, чтобы хоть немного отвлечься.
Наконец бабушка позволила убедить себя, и мы поехали.
Пенкарроны делали все возможное, чтобы помочь нам. Проку от этого, впрочем, было немного. Бабушка была очень беспокойна. Мы часто гуляли вместе, и она говорила со мной о матери:
— Я чувствую, что она все еще с нами, Ребекка.
Давай постараемся не отпускать ее. Будем разговаривать так, словно она находится рядом…
Я рассказала ей о разговоре с мамой, который случился несколько недель назад.
— Она просила меня опекать этого ребенка. «Всегда заботься о нем», так она и сказала о моих будущих братишке или сестренке. Странно, что она заговорила со мной возле пруда.
— Это место имело для нее особое значение.
— Да, я знаю. И теперь, оглядываясь назад, я припоминаю, как она говорила это. Как будто знала, что покинет нас.
Бабушка взяла меня под руку:
— У нас остался ребенок, Ребекка.
— Поначалу никто не хотел и смотреть на него.
— Это потому, что…
— Потому, что ее рождение вызвало смерть моей мамы.
— Бедная крошка. Она-то здесь причем? Мы должны и, конечно, будем любить этого ребенка, Ребекка.
Это ведь твоя сестра и моя внучка. Именно этого хотела бы твоя мать… именно этого она бы и ждала.
— А мы уже бросили ее…
— Да. Но после возвращения все пойдет по-другому. Мы найдем утешение в этом ребенке. Мы скажем Пенкарронам, что завтра уезжаем. Они милые люди и поймут нас.
Они действительно поняли нас, и на следующий день мы вернулись в Кадор.
Нас встретила довольная миссис Полгенни.
— Девочке стало лучше, — сказала она. — Она пошла на поправку. Я с ней сижу день и ночь. Было видно, что с ней придется повозиться… хотя поначалу казалось, что не удастся ее вытянуть. Вот увидите, как она изменилась. Орет во всю глотку… ее светлости что-то не нравится.
Она с гордостью ввела нас в детскую. И верно, девочка изменилась. Она выглядела пухленькой, более здоровой — совсем другой ребенок.
— Теперь она начнет расти как на дрожжах, — сказала миссис Полгенни. Раз уж выжила, дело пойдет на лад.
Наверное, именно с этого момента у нас изменилось настроение. Нам нужно было думать о ребенке, заботиться о его будущем.
Мы поступили разумно, проведя несколько дней у Пенкарронов. Эта поездка проложила границу между ужасными переживаниями и последовавшей повседневной жизнью.
По возвращении мы осознали, что жизнь продолжается. Очевидно, в глубине души мы не верили в то, что ребенок выживет и что возле нас постоянно будет находиться воплощенное напоминание о смерти любимого человека. И доктор Уилмингхем и миссис Полгенни явно полагали, что ребенок последует за своей матерью, но каким-то чудом девочка не только выжила, но и поправилась. Мы должны были любить и нянчить ее — именно этого хотела бы моя мать.