Подменыш
Шрифт:
У него были прекрасные глаза. Пока на него не нашла эта блажь, он был вполне нормальным, поглощал шоколадных кроликов в правильное время года, учился плавать под парусом, рисовал акварелью и тому подобное, глядя на все своими прекрасными и властными глазами изысканного фиолетового цвета, каким бывает море на некоторых глубинах.
Когда он заболел, он стал говорить, что может видеть, как по венам вещей течет кровь. Он утверждал, что может оживить птиц и бабочек, и животных из книжек с картинками, заставить их сойти со страниц, оставив после себя дыры. Он утверждал, что способен на это, только он боялся.
С этим ребенком перемудрили. Он читал с четырех лет. Они все читали с четырех. Его волновали ядерная энергия, и вулканы, и глухота Бетховена. Его волновали люди, писавшие Мириам письма, в которых они рассказывали об ужасных вещах, случившихся с ними. Томас поощрял в нем эти волнения, поскольку считал, что они обостряют разум. Томас говорил Джонни, что для него нет ничего невозможного, стоит лишь как следует приложить свой разум. Разве Ури Геллер не мог заставить бутон розы распуститься одной лишь силой мысли? Разве Христос не заставил фиговое дерево засохнуть одной лишь силой своего недовольства? Ну а теперь Джонни прилагал свой разум к чему-то наподобие смерти, а Томас занимался тем, что калечил умы других детей. У Мириам были четырехмесячные близнецы, Ашбел и Фрэнни, и Томас, вероятно, обрабатывал их, прямо в этот момент. Томас любил малышей. Он держал близнецов и говорил с ними на французском, на латыни. Говорил с ними об Утрилло, о рыцарях, о компасах. Томас любил малышей. Он любил детей. Когда они становились подростками, он отправлял их в школу-интернат и забывал о них.
Сидя в баре, она вдохнула воздух, словно пробуя на вкус свободу, и чуть закашлялась. Она всунула палец в кулачок Сэма. Ей нравился ее малыш. Она была рада, что они вместе, одни. Она была рада, что никому из них больше не придется видеть Томаса. Однако она допускала, что малыш мог соскучиться по своим братикам и сестричкам. И по отцу. Сама Перл не особо скучала по Уокеру. Пусть когда-то она видела Уокера сердцем, но теперь с этим было покончено. Перл мало знала Уокера и поэтому старалась, как могла, видеть его сердцем. Он почти не появлялся на острове. Она не знала, чем он занимался. Возможно, он просто водил женщин по ресторанам и спал с ними. За месяцы беременности ей часто хотелось, чтобы этим ограничивались его планы на ее счет, вместо того чтобы увозить ее назад к своим родным и жениться на ней.
Это казалось необязательным.
Она могла бы родить от него, но не проводить на острове этот одинокий год, когда ей казалось, что она там единственный адекватный человек.
Сэма она собиралась растить в тишине и спокойствии. Она не позволит ему играть в вопросы и ответы. Она будет все покупать в магазине, с гарантией. Когда он заболеет, она вызовет врача.
Даже когда Джонни похудел до восемнадцати фунтов [7] , Томас не стал вызывать врача. Он привез психиатра. Перл подумала, что это все равно, что обратиться к шаману. Психиатр прибыл на остров в велюровом спортивном костюме и пространно рассуждал о любви, ярости и триумфе фрустрации. Психиатр пришел к выводу, что Джонни – очень упрямый, сердитый, даже опасный мальчик.
7
18 фунтов = 8,16 кг.
Мириам расплакалась. Они все понимали, что Джонни упрямый. Он всегда получал все, что хотел, стоило ему направить на кого-то пристальный взгляд своих прекрасных глаз. Но в этом как будто не было ничего плохого. Это никому не приносило вреда. Что же касалось вывода о том, что Джонни сердитый и жестокий, – как мог хоть кто-то, и прежде всего Мириам, поверить в такое? Для Мириам он был ребенком, засыпавшим в ее белой постели после дня на солнце, таким благоуханным, с крохотными ракушками, приставшими к его пятой точке.
При мысли о плачущей Мириам у Перл навернулась слеза. Бедная Мириам. Перл так и видела, как она сидит у кровати Джонни, пытаясь поговорить с ним, вернуть его к жизни, увести с темной детской тропы.
Бедная Мириам. Она говорила Перл, что сидит в комнате Джонни и видит весь кавардак в его бедной голове. Она чуяла запах секса, и смерти, и пирожков, говорила Мириам. Шлепки совокуплений и пощечин были великолепны. Выверты барочного характера. Крики и скольжение, глупый смех и жалобы. Младенцы и сказочные животные. Старики. В комнате Джонни было темно, но люди в его голове были прекрасными светящимися облаками, очерченными текучими золотистыми линиями. Тьма, как сказала ей Мириам, была только на тропе. Детской тропе. Темной.
Перл взяла в рот вафельную трубочку. На вкус она была как салфетка. Мириам делала восхитительную соломку. Возможно, Перл никогда уже не попробует приличную соломку. Мириам готовила лучше всех, кого только знала Перл. Она любила печь и готовить. Если бы не она – все это понимали – дети питались бы одними растениями и ягодами. Она любила готовить. Она никогда не уставала от этого. Собирать, выбирать. Свежевать, шинковать, натирать. Единственный раз, когда она допустила оплошность на кухне, это когда ее муж, Лес, бросил ее, за неделю до рождения близнецов. Она положила в бешамель сахар вместо соли.
Лес был балбес. Он работал садовником. Они нашли его, когда отдыхали всей семьей на курорте Си-Айленд, у побережья Джорджии – вскоре после этого Томас решил, что им больше не следует отдыхать. Лес был недотепой с крупным приятным лицом, хорошим аппетитом и пограничным расстройством. Мириам не баловала его вниманием. Она была слишком занята шитьем, готовкой, покупками. Как же Мириам любила ходить по магазинам! Она приближалась к супермаркетам, сжав зубы от восторга. Перл всегда побаивалась супермаркетов. Мириам представлялась ей матерым конкистадором, вторгавшимся на вражескую территорию, безошибочно находя идеальный цикорий, безупречные персики, превосходный сыр… Мириам призналась Перл, что была рада, что Лес оставил ее. Она сказала, что у него есть бизнес, блестящий, как морковка.
Перл взглянула на влажные круги от ее стакана на пластиковом столике. Она переложила Сэма поудобней. В столешнице была трещина, в которой застрял волос. Перл накрыла его салфеткой. На салфетке были нарисованы животные за выпивкой и картами. Перл накрыла салфетку рукой.
На стене в комнате Джонни висела картина, которую подарил ему Томас. Это была мужская голова в профиль, составленная из голов и тел животных. Арчимбольдо. Все дети считали картину жутко остроумной. Они завидовали Джонни. Джонни обожал Томаса за такой подарок. Перл эта картина вовсе не казалась остроумной. Она казалась ей отвратной. Это была страница, вырезанная из альбома по искусству. Оленьи рога, слоновье ухо и бивни, звериные ляжки, хвосты, зубы… составляли человеческую голову. Мясистый нос представлял собой кроличью спину, волосы – клубок звериных морд с рогами, глазом служила приоткрытая волчья пасть. Неудивительно, что Джонни снились кошмары, если эта фантасмагория была последним, что он видел перед сном. Вместо кадыка лоснилась бычья ляжка… Очень остроумно, подумала Перл.
Бедный Джонни. Перл не могла вспомнить, как он выглядел. Иногда память ее подводила. Перл всегда казалось, что ее разум похож на мелкий бассейн, дно которого покрыто большими листьями, постепенно преющими. Или это Томас так сказал? Так грубо.
Вообще-то помнила она достаточно. Больше, чем хотела бы. Она помнила, как в гостиной стоял психиатр, пока Мириам заламывала руки, и говорил: «Ваш ребенок в ужасе перед реальной жизнью, потому что боится, что если сделает выбор в пользу реальности, это немедленно обострит риск катастрофы».