Подпесок
Шрифт:
В общем, Сыр вяло объявил: «Динь-динь», – и бой начался.
Мы кружили по нашему куцему двору, наполовину бетонному, наполовину травяному. Городской ринг, не намного просторнее настоящего боксерского. Отскакивать особо некуда. Опять же бетон, жесткий…
– Ну-ка…
Руб сделал выпад и финт, будто бьет в голову, и прошел мне в ребра. А потом и на самом деле хлестнул в голову, свистнул над ухом. Тут я увидел, что он открылся, и щелкнул прямо по носу. Хорошо попал. Молодец.
– Йоу! – обрадовался Саймон, но Руба так просто не сбить. Он опять наступал, без страха, и не реагировал на мои петушиные прыжки. Нырнул
Крепко.
Ну и все.
Небо перекувырнулось.
Я вдохнул облака.
Земля пошла волнами.
Земля.
Земля.
Я махнул боковой.
Мимо.
Руб смеялся из-под этой своей разросшейся бороды. Он засмеялся, едва я упал на колени и привстал лишь затем, чтобы скорчиться на траве. Пошел счет, со смаком. Руб:
– Один… два… три…
Когда я поднялся, и вопли Саймона, Джеффа и Сыра перестали сливаться в общий гул, через несколько ударов первый раунд закончился.
Я сел в угол двора в тени.
Второй раунд.
Все было почти как в первом, только в этот раз Руб тоже разок не устоял на ногах.
В третьем раунде был зверский бой.
Мы оба молотили как заведенные, я помню, что семь или восемь раз проходил Рубу в ребра и сам словил по крайней мере три хороших удара по скуле. Свирепо. Наши соседи слева держат попугаев в клетке и карликовую собачку. Птицы верещали из-за забора, а собачка лаяла и прыгала на ограду, пока мы с братом мутузили друг друга до отключки. Его кулак огромным бурым пятном летел и летел вперед на длинной ручище, колотя по мне и со свистом плюща мое мясо об кости. Все стало зеркальным, зыбким и тряским и потихоньку заволакивалось густо-оранжевым, и я почувствовал металлический вкус крови, ползшей из носа мне на губу, по зубам на язык. Или у меня во рту кровоточило? Я не знал. Ничего не знал, пока опять не скорчился на траве, чувствуя только дурноту и понимая, что сейчас меня вырвет.
– Один… два…
На этот раз счет для меня ничего не значил.
Я его и не слушал.
Все, что я мог, – это сидеть, привалившись к забору, и приходить в себя.
– Живой? – спросил через полминуты Руб. Жесткие вихры завешивали ему глаза.
Я кивнул.
Живой.
Потом дома я оценил ущерб, и дело было так себе.
В носу крови не было. Оказалось, все же во рту, и еще фингал был. Неслабый.
Такой не спрячешь. В первый день не спрячешь. Бесполезно. Мама нас убьет.
Что она и сделала.
Раз глянув на меня, она спросила:
– И что с тобой случилось?
– А, ничего.
Тут она увидала Руба с чуть подраспухшей губой.
– Эх, мальчики… – Она покачала головой. – Тошно от вас, вот не вру. Можете хоть неделю не вдруг друга не жучить?
Нет, мы не могли.
Мы жучили друг друга беспрестанно, хоть боксом, хоть пиная свернутые в мячик носки в гостиной.
– Значит, держитесь пока порознь, – приказала мама, и мы послушались. Ее мы старались слушаться изо всех сил, потому что она – боец, она зарабатывает уборкой в богатых домах и еще у нас надрывается, чтобы тут было все норм. Нам совсем не в радость, если она из-за нас огорчалась.
Но огорчения еще предстояли.
На следующий день все повернулось еще хуже: некоторых учителей слегка встревожило состояние моего лица и то, что на нем раз в пару недель стабильно возникает то синяк, то ссадина, то царапина. Они стали мне задавать все эти окольные вопросы, как оно у нас дома, как я лажу с родителями и все такое прочее. Я отвечал, что я со всеми отлично лажу, а дела дома как всегда. Хорошо, в общем.
– Точно? – не унимались они.
А зачем бы я стал врать? Может, надо было сказать им, что я на бегу треснулся об косяк или свалился с лестницы. Смешно было бы. Так-то я им говорил, что увлекаюсь боксом на досуге, но пока еще не достиг большого мастерства.
Ясно, что они мне не поверили: в четверг матери позвонили из школы, предложив прийти на беседу с директором и инспектором по семье.
Она пришла в пятницу на большой перемене, предупредив, чтобы мы с Рубом тоже явились.
У дверей кабинета, перед тем, как туда войти, она приказала нам:
– Ждите тут, и ни с места, пока я не позову.
Мы кивнули и сели, и минут через десять она выглянула и позвала:
– Ну-ка зайдите.
Мы зашли.
Директор и инспекторша встретили нас слегка удивленными и какими-то брезгливыми взглядами. Строго говоря, и мама тоже, и причина стала ясна, когда она вытащила из сумки наши перчатки и сказала:
– Ну, надевайте.
– Ой, мам… – воспротивился Руб.
– Нет, нет, нет, – настаивал директор, мистер Деннисон, – нам очень интересно посмотреть.
– Давайте, мальчики, – подзуживала мама, – не стесняйтесь…
Но в этом и был замысел. Смутить нас. Унизить. Застыдить. Это сразу стало ясно, едва мы надели перчатки.
– Мои дети, – сказала мама директору, и потом нам: – Мои сыновья.
На лице у нее было самое горчайшее разочарование. Казалось, она вот-вот заплачет. Морщинки вокруг глаз темнели пересохшими руслами рек, ждали. Но вода не пролилась. Мама сидела и смотрела. Мимо нас. А потом, прицельно, – на нас; и вроде как собралась плюнуть нам под ноги и отречься от таких детей. И я на нее не обиделся.
– Вот чем, значит, они занимаются, – сказала она директору с инспекторшей. – Прошу прощения за этот цирк, что вам пришлось потратить на него время.
– Все в порядке, – успокоил ее Деннисон, и мать пожала руки и ему, и тетке-инспектору.
– Извините, – еще раз сказала она и вышла за дверь, даже не взглянув на нас. Оставила стоять в этих перчатках, как двух нелепых обезьян среди зимы.
Не спрашивайте, почему, но я в России, еду в автобусе по Москве.
В автобусе давка.
Он едет медленно.
Лютый дубак.
Рядом какой-то парень сидит у окна и везет какую-то крысообразную зверюгу, которая шипит на меня, стоит мне только на нее глянуть. Парень толкает меня локтем, что-то говорит и смеется. Я спрашиваю его, правда ли это Москва (я ведь, понятно, там не бывал), он заводит со мной длинный многословный разговор, что само по себе чудо, ведь я не могу ответить ему ни слова по причине незнания языка.