Подруги
Шрифт:
Что касается Оливера, он рад, что ночь позади, — не потому, что дурно спал, а потому, что спал чересчур крепко и терзался кошмарами. Кошмары постоянно вьются над изголовьем его украшенной медными шишечками кровати, подстерегая минуту, когда он уснет чересчур глубоко или безмятежно, и тогда нападают.
Оливер спит без пижамы. Он худощав, мускулист, волосат, и волосы у него на груди тронуты сединой. Было время, он сидел в постели выпрямясь, на кипенно-белых простынях, черные лоснистые волосы стлались по смуглой коже, упругая черная шевелюра завивалась на висках в тугие кудри, заряжаясь буйством, как думалось порою Хлое, от горячности его убеждений и неистовства антипатий.
Теперь Оливер полулежит на коричневых немнущихся териленовых наволочках, седая грудь придает ему несвежий и пришибленный вид, даже его неистовство поумерилось, а шевелюра, сильно поредев, самым заурядным образом спадает вниз. Его семейство не замечает в нем перемен. Им представляется, что и во внешнем мире он по-прежнему король, точно так же как в своих собственных владениях, — на самом деле от этого королевства он давным-давно отрекся. Он властелин лишь у себя дома, и больше нигде.
Завтрак Оливеру подают на подносе. Он завтракает отдельно от других. Шум и веселое оживление с утра пораньше действуют ему на нервы. Когда ночные ощущения и мысли еще не отлетели, гомон и ужимки детей — по большей части к тому же не его детей — воспринимаются как зловещая шарада, которую нарочно разыгрывают ему в насмешку.
И потому так повелось, что, покуда Франсуаза готовит завтрак детям, Хлоя с подносом идет к Оливеру. После завтрака он пойдет к себе в кабинет писать — или по крайней мере пытаться писать — свой роман.
— Да, — с готовностью соглашается Хлоя, безбожно кривя душой, — ворошить прошлое ни к чему.
Но Оливера не умилостивишь даже готовностью поддакивать.
— Тогда почему ты полагаешь, — спрашивает он, — будто причина моих кошмаров уходит корнями в прошлое? Куда вероятнее, что причина — Франсуазины обеды. Она упорно готовит на сливочном масле. Чем преподносить мне избитые истины из психологии, не лучше ли проследить, чтобы она готовила на растительном?
— Франсуаза родом из Нормандии, — говорит Хлоя. — А не с юга. Привычку к сливочному маслу у них усваивают с детства.
— А ты не думаешь, что она хочет извести меня холестерином? — Это говорится и в шутку, и всерьез. Ночные кошмары рассеялись еще не до конца.
— Если бы ей вздумалось кого извести, — говорит Хлоя, — то, уж конечно, меня.
У Оливера есть на сей счет сомнения. Он делится ими с Хлоей, но теперь вообще не получает ответа.
— Ты не в амурном ли настроении, — говорит Оливер, показывая, что и сам вот-вот готов поддаться соблазну.
— Нет, — жалея его, говорит Хлоя. Она поднимает штору и глядит в сад. Стоит март месяц. Зимняя непогода отступила: из черной земли уже вылезают на припек зеленые стрелки нарциссов. За вечнозеленой тисовой изгородью виден медный шпиль деревенской церкви, с яркой прозеленью у острия. Сердце Хлои радуется.
Однако солнце бьет в глаза Оливеру. Он недоволен, и, спеша избавить его от неприятных ощущений, Хлоя вновь опускает штору, но все же успевает заметить на свободной подушке, рядом с Оливеровой, длинный черный волос — волос Франсуазы. Хлоя снимает волос и бросает в мусорную корзинку. Оливер не выносит неопрятности.
— Извини, что я разбрюзжался, — говорит Оливер. — Насчет Франсуазы — если тебя это задевает, ты знаешь, тебе достаточно только сказать.
— Что ты, меня это не задевает, — говорит Хлоя, и, кажется, говорит правду.
Впрочем, что-то в ней изменилось. Да-да, определенно. Послушайте-ка ее.
— Я думаю сегодня съездить в Лондон, — говорит Хлоя, которая терпеть не может город, давку и машины.
— Зачем?
Она должна подумать и отвечает не сразу.
— Вероятно, повидаться с Марджори и Грейс.
— Зачем?
— Мы друзья.
— Это мне достаточно хорошо известно. Отчего ты себе выбираешь таких странных друзей?
— Друзей не выбирают. Их наживают. Они — наша отрада, но в такой же мере — наш долг.
— Ведь они тебе даже не очень приятны.
Он прав. Хлое иной раз неприятна Марджори, иной раз — Грейс, бывает, что обе сразу. Но не в том суть.
— Откуда ты знаешь, что они найдут время с тобой встретиться? — продолжает он. — Неужели каждый обязан сразу все бросить лишь потому, что ты вспомнила о его существовании? Удивительно, как ты сосредоточена на себе.
— Что же, значит, положусь на судьбу.
— Да и проезд стоит диких денег, — говорит Оливер. — А кто присмотрит за детьми?
— Франсуаза.
— Нельзя столько навьючивать на Франсуазу. Ее дело — готовить, убирать, вести хозяйство. Смотреть за детьми не входит в ее обязанности.
Он ждет, не укажет ли ему жена, что еще не входит в обязанности Франсуазы, но Хлоя лишь замечает миролюбиво:
— Дети и сами за собой присмотрят, не маленькие.
И справедливо замечает.
3
В полдесятого у Хлои сердце екает от страха при мысли о поездке в Лондон всем наперекор, но в пять минут одиннадцатого наконец-то пробуждается от сна некая добрая фея, и с ее помощью Хлоя вновь обретает мужество. Она звонит по телефону.
Иниго, Имоджин, Кевин, Кестрел и Стэноп размечают на лужайке площадку для бадминтона на предстоящий сезон. Кровные Хлоины дети — старший и младшая. Иниго восемнадцать лет; Имоджин — восемь. В промежутке между ними — духовные чада: Кевин, Кестрел и Стэноп. Их густо приправленный солью стрекот беззаботно порхает по саду, пока Хлоя пытается дозвониться сначала в Лондон, дозвонясь в Лондон — на Би-би-си, дозвонясь на Би-би-си, через бесконечных секретарей и редакторов, — до Марджори.
Подумать только, размышляет Хлоя. Подумать, что эти дети как ни в чем не бывало пускают в ход слова, которые над их колыбелью люди швыряли друг другу в лицо с такой исступленной яростью.
Хотя родной матерью Хлоя приходится лишь Имоджин и Иниго, ей приятно сознавать, что своим появлением на свет обязаны ей все дети. У четырех из них — Кевина, Кестрел, Стэнопа и Имоджин — общий отец, некий Патрик Бейтс. Отец Иниго — Оливер. Мать Стэнопа — Грейс. Мать Кевина и Кестрел, Мидж (законная жена Патрика), умерла. Имоджин, по невинности, считает своим отцом Оливера. От Стэнопа, из соображений, понятных его матери Грейс, и больше никому, скрывают, кто его настоящий отец. И поскольку взрослые с нечистой совестью склонны оберегать детей от правды, возможно, менее жестокой, чем ложь, дети живут в предположительно блаженном неведении, что Стэноп и Имоджин доводятся сводными братом и сестрой не только друг другу, но еще и Кевину и Кестрел.