Подвиг Искариота
Шрифт:
«Никто вас не звал!»
«А вот это ты уже напрасно».
«Позвольте спросить: чем это вы лучше меня?»
Произнеся это, вернее, прошипев, я внезапно почувствовал головокружение, у меня это иногда бывает, – схватился за что-то, но тотчас овладел собой. Всё прояснилось. Я сидел в кресле за моим столом. Я – это был я. А он стоял, нахохлившись, посреди комнаты, неряшливый, в старом халате, в полуистлевших шлёпанцах.
«Так, – сказал я. – На чём же мы остановились…»
Я листал его бездарную писанину.
«Чем
«Уже принимал. Никакого результата… Послушайте, – сказал он, снова сбиваясь на вы, – ведь это уже совсем нехорошо».
«Что нехорошо?»
«Какое-то раздвоение личности. Это уже пахнет психиатрией».
Я не стал возражать, – зачем?.. А, чёрт… (Шорох в магнитофоне.) Ничего, сейчас справлюсь.
(Пауза, пустая плёнка.)
«…отклонились от темы. Посмотри, как ты живёшь. Ты опустился, кругом грязь. Кто-нибудь убирает твою берлогу?»
«Приходит одна».
«Небось, спишь с ней… Гони её в шею».
Помолчали немного; я рассеянно перебрал листки. Читать я всё это не собирался, о прозе можно судить по одному абзацу. Хотел было объяснить ему в двух словах, что такое настоящая проза, но зачем? Парень неисцелимо бездарен.
Усевшись поудобнее, я продолжал:
«Вот что я тебе скажу, братец. Ты называешь это преданностью искусству».
«Что называю?» – спросил он.
«Твой образ жизни. А на самом деле это самый отвратительный эгоизм. Дай мне договорить. Ты отвадил от себя всех своих друзей. Вынудил жену оставить тебя, и вскоре после этого больная женщина умерла. Ты бросил детей, их воспитывает бабушка. Которой тоже не так уж много осталось. Деньги, принадлежавшие не тебе, ты присвоил, захватил себе квартиру, ты, между прочим, не такой уж простачок, каким прикидываешься, своего не упустишь, мимо рта ложку не пронесёшь! И всё это оттого, что мы-де рождены для вдохновенья, гениальный художник, великий писатель!».
Я впился в него глазами, надеялся пробудить в нём совесть, – куда там! – он насупился, нахохлился, поглядывал на меня волчьими глазами. Мрачно, с шумом втянул воздух в ноздри и отвёл глаза в сторону.
«Но искусство мстит! – воскликнул я, подняв палец. – Искусство мстит за подлянку! Вот результат, – я показал на пухлые папки и то, что лежало стопкой на столе. – Ну-ка живо, – приказал я. – Принеси какое-нибудь блюдо. Или поднос».
Он подчинился… вернее, я подчинился. Бесполезно, я думаю, пытаться объяснить, каким образом мы опять поменялись местами. Лёгкое головокружение, минутная потеря сознания. Впрочем, я и сейчас еле держусь… Короче говоря, я снова стоял посреди моего опоганенного кабинета. Авантюрист, самозванец, который и внешне, по-моему, вовсе не был так уж похож на меня, – мне даже подумалось, не разыгрывает ли меня кто-то, – ощерясь, сложил на подносе моё творение.
«Э, э! – закричал я. – Запрещаю! Не смей! Ты наделаешь пожар!»
Он поднёс к стопке листов зажигалку. Комната наполнилась дымом, моя проза пылала, он шуровал в костре, приподнимал горящие страницы чем-то подвернувшимся под руку, пепел хлопьями носился в воздухе; совершив это жуткое аутодафе, незваный гость потребовал тряпку. Я должен был убирать следы, выносить остатки, пришлось открыть окно. Чёрная ветреная ночь ворвалась в мою обитель. Всё это время он сидел, развалясь в моём кресле, чрезвычайно довольный.
С тряпкой в руках, утирая слёзы рукавом, я стоял посреди комнаты.
«Это ваша щётка?» – спросил я снова.
«Какая щётка?»
«Зубная, в ванной. Забирайте её и… и чтоб вашего духу здесь не было…»
«Что это значит?» – сказал он надменно.
«Пошёл отсюда вон! Самозванец! Герострат!» – завопил я. Моя борода трепыхалась от гнева и сквозняка. В сердцах я захлопнул окно.
«Та-ак, – медленно проговорил он. – Ты меня выгоняешь. А если я не уйду?»
Я швырнул тряпку в угол, машинально отёр ладони о халат.
Он поморщился.
«Ты бы хоть руки вымыл… Ну что ж, как будет угодно его сиятельству. Я ведь желал тебе добра. Я ведь только напомнил. Думал, может, у него проснётся совесть…»
И он задумался на минуту.
«Есть предложение. Давай расстанемся по-хорошему, благородными противниками. Будь добр, не в службу, а в дружбу. Принеси там… из прихожей».
Тут надо бы сказать: ступай сам, если тебе нужно. И остаться, наконец, одному. О, как хотелось остаться одному! Сесть в кресло, обдумать случившееся… Я подчинился, вынес что он просил.
«Я не умею фехтовать, – сказал я. – Никогда в жизни не держал…»
«Ничего, научишься. Вот это дага. Бери в левую руку. А в правую… Только, знаешь что? Надень что-нибудь поприличней».
Я вернулся, на мне были бархатные штаны до колен, чулки, туфли с пряжками, белая полотняная рубашка с рюшами на груди. По дороге я заглянул в ванную, мои седые кудри вокруг сверкающего черепа произвели впечатление на меня самого. Я благоухал духами. Вошёл – на нём был такой же костюм.
Бросили жребий. Я поймал на лету шпагу, брошенную мне.
Мы отсалютовали друг другу и встали в позицию, шпага в правой руке, кинжал в левой.
Несколько раз мы скрестили наше оружие. Получалось недурно. Он выкрикивал фехтовальные термины, я молча парировал.
Он засопел, глаза его засверкали, и стало ясно, что игра превращается в бой.
С полной ответственностью заявляю, что у меня не было намерения убивать его. Кто бы он ни был. Я оказался сильнее и ловчее. Мне удалось выбить у него из рук шпагу, мы сблизились почти вплотную, и я ударил его наотмашь кинжалом в грудь. Он прошептал: «Ты убил меня – свою лучшую часть…» Падая, мой противник успел ткнуть меня своей дагой. Я пошатнулся и выронил шпагу.