Подводники атакуют
Шрифт:
— Проворонили нас, спохватились, да поздновато, — отозвался Смычков со свойственным ему юмором, потирая от удовольствия руки. Это его обычный жест, когда хитроумной комбинацией за шахматной доской или в ожесточенном споре ему удается победить «противника».
— Да, проворонили, — соглашаюсь я.
— Сейчас мы их будем водить за нос... — Смычков еще громче рассмеялся. Улыбнулись и другие, находившиеся в центральном посту.
Разрывов новых бомб больше не было. Уйдя на глубину, мы снова легли на нужный нам курс и через полчаса уже продолжали
До намеченного времени всплытия осталось еще пять минут. Отдал приказание занять свои посты к всплытию. Не прошло и полминуты, как последовал доклад о том, что все стоят по местам. Время выполнения приказания было поистине рекордным.
Как только рубка показалась над водой, я открыл крышку люка. Через узкий кольцевой зазор лодочный воздух с шумом прорвался наружу. Опасаясь быть выброшенным из лодки, я придержал люк в полуоткрытом положении, пока не сравнялось давление. Затем решительно развернул маховик, и тяжелая литая крышка медленно подалась вверх.
Мы с сигнальщиком быстро поднялись на мостик и осмотрелись. Чистый, прохладный морской воздух сразу подействовал на меня одурманивающе.
Наверх поднялись Мартынов и Иванов. Отдав должное погоде, они закурили и подошли ко мне. Мартынов поинтересовался, виден ли сейчас берег противника? Я показал ему на — горизонт, в южной части которого на светлом небосклоне отчетливо вырисовывалась длинная, темно-сиреневая, тающая в ночной дымке зубчатая стена высокого скалистого берега противника.
— Вот эту ложбину видите? — спросил я, показывая рукой на приметный с моря вход в Петсамо.
— Видим, — ответили оба.
— Так вот, это и есть тот самый фьорд, в котором мы побывали. Сейчас мы от него в двадцати пяти милях.
— Мы еще вернемся к этому берегу? — спросил Мартынов.
— Конечно, вернемся, только в другой раз.
— Товарищ командир, — вдруг обратился ко мне мичман Иванов, — когда мы оказались на опасной глубине и получили очень большой дифферент, я подумал, что нам уже крышка.
— Почему? — спросил я.
— Да очень просто: в нашем отсеке на моих глазах корпус так вдавился внутрь, а крышка провизионки так выпучилась, что я невольно съежился и закрыл глаза, а Матяж так тот просто сказал: «Ну, отшагались, мичман...»
— А потом что было?
— А потом что?.. Известно, — о чем-то раздумывая, продолжил Иванов, — война есть война, быстро примирились и приготовились ко всему...
— Почему же вы не доложили мне о состоянии вашего отсека? — строго спросил я, вспомнив о том, что по докладу Иванова в отсеке все было в полном порядке.
— Да я не хотел, товарищ командир, чтобы в других отсеках услышали. Это, по-моему, могло плохо повлиять на настроение других...
Иванов был абсолютно прав. Он, забывая о себе, думал о своих товарищах, заботился о сохранении высокого морального состояния экипажа в такой ответственный момент, когда самообладание каждого человека играет важную роль в спасении корабля. В тоне его голоса, когда он докладывал мне в отсек, я не уловил тогда ни одной тревожной нотки.
Мартынов, слушая Иванова, поморщился, будто хотел сказать: «Не дай бог еще раз попасть в такую историю».
Я похвалил Иванова. Действительно, под самым большим забортным давлением находился первый отсек, и там с минуты на минуту могло продавить корпус лодки.
— Все кончилось удачно, — говорю я Иванову.
— Удачно, — соглашается он и продолжает: — А сеть-то я слышал своими ушами. Мы все время натыкались на нее. В отсеке у нас было тихо и так отчетливо слышалось, как тросы терлись о корпус.
Закончив свой рассказ, Иванов присел на корточки и, спрятав голову под козырек мостика, раскуривал погасшую толстую махорочную сигару.
— Ну а вы как себя чувствовали? — спрашиваю Мартынова, который стоит, поеживаясь от прохладного ночного воздуха, и смотрит в сторону горизонта, освещенного луной.
— Я? — переспрашивает Мартынов. Очевидно, мой вопрос был для него неожиданным. — Признаться, я чувствовал то же, что и все. Через переговорную трубу я слышал, что делалось в отсеках, как вы сказали, что если не удастся прорваться, взорвем корабль, — тут он перестал улыбаться.
— Ну и что же?
— В этот момент я подумал... — он сделал короткую паузу, — хорошо бы сейчас в последний раз повидать своих близких, а потом если уж и погибать, то так, чтобы враг навсегда запомнил нас.
— Идите, друзья, отдыхать. Вам скоро на вахту, — посоветовал я Иванову и Мартынову. Они спустились вниз. Мало-помалу с мостика все удалились. Остались мы с помощником да вахтенный сигнальщик — старший матрос Федосов. Мне так же, как и другим, не хотелось покидать мостик, надо было спокойно осмыслить события минувшего дня.
Приказав дать радиограмму о выполнении задачи, я отошел в кормовую часть мостика и погрузился в размышления.
Герои сегодняшнего дня с честью выполнили свой воинский долг. Очень ответственное боевое испытание явилось проверкой высоких моральных качеств людей и их умения решать сложные боевые задачи. Такой коллектив, как наш, многое сможет сделать в этой войне. Важно лишь мне, как командиру, оказаться на высоте, суметь использовать воинское мастерство, нормальные силы, боевой порыв маленькой дружной семьи подводников. А для этого нужно много работать над собой, критически относиться к своим ошибкам, продумывать их, внимательно изучать опыт других командиров.
Мои размышления были прерваны докладом радиста о том, что в наш адрес пришла радиограмма командующего флотом — приказано немедленно возвращаться в базу.
Штурман получил указания относительно курса и скорости на переходе, после этого я направился отдыхать. Мой диван был уже подготовлен для сна заботливым командиром отсека Облицовым. Подушка в белоснежной наволочке притягивала к себе словно магнит. Уже засыпая, я думал: «Сегодня каждый член экипажа сделал все, что было в его силах. И мы все обеспечили победу».