Подземная Москва

Алексеев Глеб Васильевич

– Следы! – вскричал Кранц.

Шпеер наклонился к самой земле и с минуту внимательно изучал следы шести различных сапог, уходивших в глубину колодца. Русские уже прошли. Теперь это было очевидно. Кранц предложил не спускаться в колодец, а подождать возвращения русских здесь. Не для прогулки же они влезли под землю? Если они откроют следы библиотеки, то он, инженер Кранц, готов без ошибки направить на отверстие колодца свой аппарат…

И так как ему никто не ответил, он повернул "прибор смерти" в отверстие нового хода и брызнул в него длинным фиолетовым лучом рассеянного тока. В торопливо перебегавших пятнах света иностранцы увидели скелеты, черепа с темными пробоинами глаз и кости рук, протянутых к ним так близко, словно руки хотели их схватить. Впечатление от этой картины было настолько жуткое, что "негодяй" заслонил лицо руками и, словно наседка, присел на пол. Конечно, дальше он не сделает ни шагу! Даже настроенный отнюдь не романтически инженер Кранц несколько смешался. Что угодно, но подземных кладбищ он не ожидал… Впрочем, он очень скоро оправился от смущения.

– Дорогой герр Басофф,-сказал он,-вы участвуете в экспедиции как знаток русского народа и его истории, не правда ли? Не объясните ли вы нам, кстати, что обозначает этот склад человеческих скелетов на глубине пятнадцати метров под Москвой?

Тогда "негодяй" коснеющим языком принялся врать о том, чего он не знал об Иване Грозном.

Глава семнадцатая

В КОТОРОЙ ЕСТЬ НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ПОЛЬЗЕ АРХЕОЛОГИИ

Когда в новое отверстие просунули фонари, оказалось, что даже соединенного света четырех лампочек не хватает, чтобы осветить новую пещеру. Опустившись на колени, археолог обнаружил, что погреб западал вниз, ступеньки, словно оседая, уходили в пол, земля становилась рыхлой и пахла дохлыми кротами. На мгновенье жуткая, почти физическая нерешительность овладела им. Так часто бывает с людьми, слишком крепко верящими в одну какую-либо возможность. Если бы свет фонариков падал на лицо, а не шуршал робкими тенями по желтоватому лесу этой типичной неолитической пещеры, на жестком, прорубленном его лице можно было бы заметить нечто близкое к отчаянию. Он был археологом-и только! Впрочем, этого было не раз достаточно, чтобы считать свои расчеты с жизнью поконченными; он помнит свой последний поход в Холодный Яр. Кто знает, что и с каких времен таил в себе этот широко шумящий лес, пристанище гайдамаков, еще со времени Гонты и Железняка! Лес протянулся на десятки верст, и под самым Матронинским монастырем, столицей непокорной гайдамацкой силы, светятся кусты радугой волчьих глаз, и злы медведи, потревоженные на лесных пчельниках. Он ночевал в пещерах, уходивших в темное нутро земли, слышал, как бьется ее сердце по ночам и как перекликаются под утро простуженные волчьи голоса, озлевшие от голода. В революцию в Матронинские леса ушли повстанцы и жили в них, как жили во времена Запорожской Сечи, светясь по ночам волчьими глазами костров, катясь шалой дробью винтовок, катясь песней, все равно неслышимой в глухих просторах. Тогда встреча в лесу с человеком была еще страшнее, чем встреча с волком. Костлявый старичок, в проклеенном по ободку сургучиком пенсне, влюбленный в прошлое, как в невесту, две недели упрямо дрожал в лесу, в пещерном ходу, так же, как сейчас, пахшем теплой гнилью земляного нутра, и вряд ли не самыми лучшими днями его жизни были эти незабываемые дни… Человек прошлого бережно прятал в землю самый надежный свой кошелек, лучшее, чем он владел: золото, доспехи, верный меч и верную лошадь и после смерти-свою жену. Он глубоко зарывал их в пещеры и в курганы, страшась, что разроют сыновья и внуки, и, не страшась, что через столетия их разроют другие люди, которым не нужны проржавленные мечи и запястья добровольно сходящей в могилу жены, которые бережно унесут их в музей и в хранилища, чтобы вместе с песней, вместе с величавой балладой о прошлом-память о нем понести к вечности. О, какая жуткая, какая прекрасная минута, когда в Ольвии, на берегах Тясьменя, в Холодном Яру или здесь-в Московском подземном Кремле-под ударом упорной лопаты вдруг выступит из мертвого прошлого кусок живой жизни, чтобы показать еще одну ступень, по которой из глухого неведомого небытия прошел человек к пиджаку, к автомобилю, к электрическому утюгу. Итак, еще раз вперед!

– Товарищ Дротов, нам придется укрепить лестницу у входа и попробовать спускаться по одному. Без лестницы спуск опасен. Однажды в Холодном Яру я точно таким образом провалился в пещеру и просидел в ней больше суток… Где ваш лом?

Только тут было замечено отсутствие Кухаренко. Решили, что Сиволобчик пойдет назад, здесь же, у спуска в погреб, будет оставлен горящий электрический фонарь. Ушедшие вперед постараются не терять фонаря из виду. Таким образом они будут знать, что Сиволобчик и Кухаренко еще не вернулись. Когда же вернутся, пусть поставят рядом два фонаря и ждут известий от них. Это будет база, от которой экспедиция возьмет направление. Приподняв фонарь, Сиволобчик все еще медлил.

Словно он пытался что-то сказать, но не осмеливался. Конечно, он не был трусом, но подобное предприятие, очевидно, безрезультатно. Ночью надлежит спать-кто не умеет спать, тот не умеет работать,- и этакой вот ночью залезть черт знает куда, вываляться в пыли и в лучшем случае прослушать лекцию о каком-то царе, о котором и помину давно не осталось…

– Павел Петрович,-осмелился он наконец,-вы уж меня извините, пожалуйста… я уж, как говорится, сплеча!.. Вы уж валяйте, чего там, а мне сына завтра чуть свет в диспансер вести.

– Воля ваша, товарищ.

– Оно, конечно, да вы уж не сердитесь… Ей-богу, как говорится… Рабочему человеку, да в подземные Кремли!.. Я уж лучше пойду, пока не поздно…

И он в самом деле пошел, высоко подняв фонарь над головой. Дротов сплюнул ему вслед.

– Серость,- сказал он,- вот она, наша несознательность-матушка… И наплевать… одни справимся…

– Ничего, это уж не так плохо,- мирно заговорил археолог,- совсем не нужно ни ругаться, ни плеваться. Дротов! По-своему он прав! Сейчас у русского рабочего еще нет времени заняться своим прошлым, надо строить настоящее-не правда ли? Наше настоящее кричит петухом, как любит выражаться один мой маленький приятель, поэтому оно отнимает у нас каждый час и каждую минуту. Но, конечно, придет время, и мы с вами разберемся во всем-не только в идеологическом и экономическом, но и в историческом, в самом прямом смысле этого слова, наследии. И тогда многое, перед чем мы сейчас останавливаемся, как вот в этом тупике, станет для нас понятным… Держите лестницу.

Они спустили конец лестницы в погреб, веревки лестницы развертывались с легким шуршанием. Это показывало, что стены хода отвесны, что, может быть, это даже колодец, который не имел прямого отношения к ходам подземной Москвы и возник по какой-либо другой причине… Голова археолога уже скрылась в темноте. Дротов светил ему фонарем, но вдруг снизу лестницу дернули с такой силой, что Дротов и Боб не удержали ее концы, и, сорвавшись, археолог камнем полетел в глухую черную тьму…

Глава восемнадцатая

ВНЕЗАПНОЕ РЕШЕНИЕ МИЛЛИАРДЕРА

В то же самое время в Адлоне, в великолепной гостинице, где останавливаются короли, миллиардеры и международные прохвосты и где для Фредерико Главича обтянули мебель в цвета хорватского флага, а в вестибюле подвесили гамак,- произошли события, столь же важные для судьбы метрополитена, как и работы концессионеров в Москве. Кто может угадать каприз миллиардера, проснувшегося не в духе? Кто может предусмотреть, какая новая причуда осенит голову человека, когда он потягивает шерри-коблер на веранде, сплошь заставленной живыми цветами и так густо засеянной дамскими шляпками всех стран и рас, что ловкие кельнеры должны продвигаться меж ними не иначе, как высоко поднимая бронзовые подносики, словно это знамена или фамильные драгоценности? Кто бы посмел точно определить, о чем в настоящий момент задумался этот щедро набитый синеватым жиром мешок, у которого по Атлантическому океану плавают восемь пароходов, у которого вырабатывают дензнаки тридцать фабрик в Америке, в Германии, в Далмации, у которого в правом кармане жилета чековая книжка на два с половиной миллиона, отрыжка после вчерашней рыбы, разочарование во всем и геморрой? Нет, никто не в состоянии даже предположить, о чем может задуматься такой могущественный человек! И даже сам могущественный человек не знает, о чем он задумался. Прежде всего, ему жарко. Он обтер платком взбухший желваками лоб и приказал кельнеру подставить под стол два чана со льдом. Потом он подумал: хорошо бы ущипнуть вон ту блондинку в огненных волосах, лорнирующую прыщеватого принца справа; он пальцем поманил кельнера и спросил голосом заснувшего карася:

– Что за женщина?

Кельнер, мальчишка-херувим, какие водятся только в мутной воде больших европейских гостиниц, смазал медом в самое ухо:

– Если его светлость хочет, она постучит сегодня в половине двенадцатого в покои его светлости. Кажется, она-супруга министра.

– Пошлите ее к черту вместе с министром…

Потом он понял, что ему надоела музыка. Джаз-банд, громыхавший барабаном, кастаньетами, автомобильным рожком, битыми тарелками, нечто среднее между симфонией Баха и маршем сифилитиков, умолк, как зарезанный. Конечно, все благожелательно улыбнулись маленькому капризу: не каждому же из смертных приходится распивать кофе в обществе настоящего миллиардера.

И когда наконец кабардинцы в мокасинах проплясали казачка, потому что Главичу крыть свою скуку дальше было нечем, все посетительницы нашли, что светловолосая Кэтт-очаровательная девушка, хоть и несколько простовата для такого высокого жизненного амплуа, как любовница миллиардера. В тот день ее матовый лоб украшала диадема из светлых сапфиров, а платье было так же красно, как и цвет ее румянца.

– Кэтт,- вяло, словно он подавился битым стеклом джаз-банда, сказал миллиардер,- вы не находите, что всю эту сволочь, сидящую и справа от вас и даже слева, за пятьдесят долларов можно поставить вверх ногами, как пескарей? Если вам так же скучно, как мне, и если вас может развеселить подобное зрелище, я готов вам его доставить… Вы знаете, Кэтт, сегодня я чувствую себя демократом… Я почувствовал себя демократом еще во время утренней ванны… И, право, мне хочется сделать что-нибудь очень демократическое в этом отеле для отставных принцев…

Он вынул сигару, откусил кончик и выплюнул его в сливочный пломбир.

Тогда кругом зашелестел шелковый шепот:

– Смотрите: он плюет в пломбир! Вы не видели? Это просто изумительная привычка: плевать во все, что стоит на столе. Смотрите же1 Он плюнул опять!.. Впрочем, говорят, что Карнеги… вы знаете?-тот самый, что усыновил попугая… еще остроумнее в своих причудах. Ведь Главич, в конце концов, просто "золотой осел" из Рагузы…

Джаз-банд просыпался свежим попурри на расколотых стаканах. Две пары пошли по залу в изломанном джимми, а джимми-это способ без помощи рук удержать на плечах спадающие штаны, и, когда мужчины все-таки удержали свои штаны, их разочарованно проводили аплодисментами. Нестерпимо воняло отравой дорогих духов, с лиц и подбородков сыпалась в пломбир и кофе пудра, и кто знает, была ли она примечательнее плевка ошалевшего от скуки миллиардера? До ужина, когда отель приступал к "настоящему делу", когда по коридорам его, с видом министров, спешащих на доклад, сновали кельнеры, а метрдотели, с достоинством придворных советников, наклонялись к тем же столикам, но успевшим принять деловой вид, к тем же людям, но во фраках и смокингах, к тем же дамам, но раздевшимся теперь на три четверти,-оставалось еще два часа. Самое никчемушнее в большом европейском городе время. В окна свисает не то закат, не то просто выжатый лимон. Фонари только пробуют свою силу. Глаза женщин еще не горят теми завлекающими огнями вечера, когда оживают даже дряхлеющие миллиардеры и собственная жена начинает казаться интересной женщиной.