Подземный мир и живая вода
Шрифт:
Ласка и Вольф приняли по чарке для аппетита и налегли на рыбу, а Бенвенуто кивнул и продолжил свой рисунок.
— Ничего не понимаю, — сказал он, поставив последний штрих, — Думал, пана рисую. Вот уверен был, что этот нос изобразил, эти морщины на лбу, эти толстые руки с перстнями в конце концов!
— И что? — спросил Вольф.
— Вот что! — Бенвенуто поднял со стола свой эскиз.
На рисунке определенно красовалась эта комната и этот стол, судя по расположению блюд. Главная фигура сидела в кресле Люциуса. Только главной фигурой оказался не Люциус, а девушка. Темноволосая
Душегубы столпились вокруг и наперебой расхваливали рисунок. Они как-то пропустили, что Люциус попросил написать его портрет, а не девушку.
— Он черт, — упавшим голосом ответил живописец, — Вы куда меня привели?
— Получается, я с чертом сделку заключил? И гореть мне теперь в аду? — растерялся Ласка.
— Нет, — ответил Вольф, — Ты же не знал, что он черт. Так не считается.
— Твардовский мог бы сказать. Уж он-то точно знал.
— Пан Твардовский, хотя и колдун, а честный человек. Он, если бы и знал, не сказал бы. Чтобы ты закрыл сделку и не погубил душу.
Говорили друзья на латыни. Но не подумали, что рядом сидел Кароль, который специально подсел поближе, чтобы переводить истории Бенвенуто.
— Кто черт? Ты нашего пана чертом обозвал? — возмутился Кароль и сразу повторил по-польски свое возмущение остальным.
Атаман и Кшиштоф улыбнулись, а вот все прочие бурно завозмущались.
— Что будем делать? — спросил Бенвенуто, — Если в гостях хочешь поссориться с хозяином, готовься к войне.
— Ноги будем делать, — ответил Ласка, — Портрет оставь на столе, пусть сам поймет.
Сделать ноги не успели. По лестнице застучали шаги, и появился довольный Люциус, державший в руке маленький стеклянный пузырек с толстыми стенками и притертой стеклянной пробкой.
— Ну что, добрый молодец! Вот твоя награда за мое воеводство!
— Извинись перед паном, — потребовал Кароль у Бенвенуто.
— Сгинь, нечистая сила! — сказал итальянец вместо извинений.
— Что такое? — поднял бровь Люциус, — Бунт?
— Этот мордописец вместо тебя бабу намалевал, а тебя обозвал чертом! — нажаловался Кароль.
— Перекрестись, тогда извинюсь, — сказал Бенвенуто.
Но Люциус почему-то не перекрестился.
— Перекрестись, пан! — сказал Кароль уже по-польски, и его поддержали остальные душегубы.
Люциус щелкнул пальцами, и душегубы замерли на своих местах как замороженные.
— Я, значит, к вам по-хорошему, а вы ко мне по-плохому? — строго сказал Чорторыльский, глядя на гостей.
— Отчего по-плохому? Вот жалованная грамота, вот живая вода, — Ласка попытался по выражению Вольфа «вывезти переговоры».
— А кто меня перед моими людьми чертом выставил?
— Но ты же черт? Или нет?
— Не пойму, как вы догадались, — нахмурился Люциус.
Почесал надо лбом, почесал копчик через жупан, потер левой пяткой об правую лодыжку. Недоуменно уставился на гостей.
Бенвенуто показал портрет.
— Я твоему сородичу обещал, что чертей писать не буду, а он за это дал мне талант девиц писать.
— Бывает же, — Люциус вздохнул, — Все равно, нехорошо получилось.
— Разве кто-то из них не знает, что ты черт? — наигранно удивился Ласка, — Они же душегубы. Про тебя тогда еще слава шла, что ты чернокнижник.
— Никто не знает, — Люциус усмехнулся, — Потому что старый Люциус и был не черт. Чертознатец он был и душепродавец, но не черт. Даже и в церковь по большим праздникам захаживал. Я при нем служил тридцать лет и три года. Он обязался за это время уговорить еще тридцать и три шляхтича продать мне души. Этим летом вышел срок. Он думал, что успел, но душу одного грешника его жена в последний момент успела выкупить. Старый Люциус не набрал тридцать три, и по условию его душа полетела в ад. Я уселся на его место. Отчего бы и не пошалить в свое удовольствие на таком-то насиженном месте, да с такими-то душегубами. Никто ведь даже разницы не заметит, черт тут сидит, или пан. В этих краях магнаты такие штуки вытворяют, что чертям в аду тошно становится. И ничего, народ привычный.
— Короля на вас нормального нет, — сказал Ласка, — Или императора. Или султана. Даже и под Римским Папой честной народ живет по-божески. А где боярская вольница, там порядка нет. Приходи, татарин, и бери что хочешь.
— Да? — ехидно переспросил Люциус, — Так ведь кто татар гоняет? Не бояре? Не магнаты? Не шляхтичи?
— Были бы в Польше, в Литве и на Руси настоящие короли с настоящей властью, собрались бы вместе, сходили бы в Крым один раз и навсегда бы заповедали татарам, что ни в какие набеги бегать не надо. Полонян бы освободили. По берегам Днепра и Дона бы поселили мужиков и распахали степь от края до края. Земля там, говорят, сама родит. Кабы татары не набегали, так пахать ее не перепахать.
— Ты сам сын боярский, а на бояр лаешь.
— Какая святой Руси радость от бояр, если они чуть с князем поругались, так и отъехать могут к любому соседу, хоть к католику, хоть к магометанину. Пусть бы лучше каждый, кто живет с меча, давал присягу государю и служил ему верой и правдой. Предателям — голову рубить, а кто по-хорошему сказавшись, к другому государю отъедет, того не неволить, но и земли не давать.
— Это тебя плохому в Европах научили. Вольности дворянские — наши главные духовные скрепы.
— Ваши — в смысле чертей духовные скрепы?
— И чертей тоже. Тут мы со шляхтой в одном строю. Нам надо, чтобы люди больше грешили, и им надо, чтобы больше грешить. Чтобы каждый день дуэли, чтобы каждый год война. Чтобы голод, чтобы мор.
— Вот я вернусь домой, пойду к великому князю Московскому Ивану…
— Который тебе в младшие братья годится?
— Я ему расскажу, какие в мире порядки. Потому что бояре ему что угодно соврут, а такого не расскажут. Иван вырастет, станет настоящим правителем как король Франциск или император Карл и наведет на Руси порядок. При моей жизни еще мы с ним сходим и на крымских татар, и на казанских, и на астраханских. И с Литвой границу проведем, и в русском граде Киеве польского воеводу на русского поменяем. А будут немцы, ливонцы и прочие шведы нам грозить, так и их шапками закидаем.