Поджигатели (Книга 1)
Шрифт:
– Чем французские правые социалисты лучше других?
– с усмешкою спросил Барток.
Зинн сердито посмотрел на него.
– Я не хочу, чтобы сейчас меня лишали права драться за свободу испанских рабочих, как я дрался за свободу наших немецких рабочих, как готов драться на любых баррикадах, где будет итти бой с реакцией! Не хочу, чтобы мне мешал кто бы то ни было, во имя чего бы то ни было...
Барток взял Зинна под руку и повел в боковую аллею, где не было публики.
– Я тебя не только люблю, Гюнтер, но
– Барток усмехнулся и заглянул ему в глаза.
– Вот там-то мы с тобой и встретимся!
– Ты... ты шутишь?!
Вместо ответа Барток кивнул в сторону театра, откуда доносился звонок.
– Антракт окончен!
Они вошли в зал.
Взволнованный разговором с Бартоком, Зинн не очень внимательно следил за спектаклем. Ему не сразу удалось взять себя в руки.
Генерал на сцене отдал приказ:
"Выставить живую баррикаду!"
Фашисты схватили женщин и построили их в одну линию во главе с матерью молодой героини Люсии.
Фашистские солдаты стали за этой живой преградой.
Смолкли выстрелы республиканцев...
Тогда старая мать крикнула:
"Стреляйте, братья! За нами стоят фашисты. Я благословляю пулю, которая пронзит меня!.. Стреляйте..."
С этого момента Зинн уже не мог оторваться от сцены. Забыл все, кроме того, что видел перед собою: простой испанский народ, истекающий кровью, пылающий негодованием и беспощадной ненавистью к фашизму, благородный и свободолюбивый испанский народ...
Шествие с останками юной Люсии приближалось к рампе. Звуки траурного марша стихали.
Мать: "Прощай. Я уже все сказала, провожая тебя... Если бы я имела четвертую дочь, я сказала бы ей, как когда-то тебе, Люсия: теперь иди!"
Пассионария обнимает старую мать и восклицает:
"Я хотела бы быть твоей четвертой дочерью!"
Зинн вскочил. Он больше не мог сидеть; он хотел туда - на каменное плато Гвадаррамы.
Занавес опущен, но рукоплескания не умолкали. Сквозь них прорвался откуда-то из задних рядов крик:
– Салют, Испания!
И сквозь непрекращающийся плеск ладоней хор сотен голосов подхватил:
– Салют, Испания!
И вдруг крики смолкли. Пробежав между рядами, двумя большими прыжками миновав трап над оркестром, Зинн выбежал к рампе. Широкоплечий, крепкий, с мужественным лицом, с откинутыми назад русыми волосами, он стоял, подняв кулак приветствия Красного фронта. Это был крепкий, жилистый кулак рабочего.
Над залом пронесся хлещущий сталью гнева и боевого накала баритон Зинна:
Марш, фронт народный,
В бой за край свободный!
В наших рядах не дрогнет ни один...
Скрипка в оркестре неуверенно подхватила мотив. Потом флейта, рожок, фортепиано. Через минуту весь оркестр уверенно аккомпанировал певцу, все стоявшему со сжатым кулаком и
Вместе с рабочим, крестьянин, шагай,
Вместе иди на врага,
Мы от фашистов очистим свой дом.
Церкви и замки на воздух взорвем...
Пели скрипки.
Все дружней и уверенней зал отзывался на клич певца:
Смело, товарищ, добудем в бою
Счастье свое и свободу свою...
Снова взвился занавес, и актеры - одни уже в пиджаках, другие еще в театральных костюмах, наполовину разгримированные, - построились за спиною Зинна, подхватили песню...
Когда Зинн сошел со сцены, Барток взял его за руку.
– Ты тот же, что и был. Ты настоящий парень!
Зинн отер вспотевшее лицо.
– Идем же, - сказал Барток, - выпьем, как старые солдаты, за то, чтобы ты и там пел так же!
– Там я буду драться!
Барток тряхнул головой:
– Хорошая песня стоит десятка винтовок!
– Винтовка, прежде всего винтовка, Иштван.
– Песня и винтовка. А вот я... я должен буду оставить перо тут. На войне нельзя быть и писателем и солдатом... Или можно?.. Писателем-солдатом... Я еще не знаю.
Зинн удивленно посмотрел на него.
– Куда ты меня тащишь?
– Я же сказал: по стакану вина.
– Сначала я должен послать телеграмму Руди Цихауэру. Ты его, кажется, не знаешь.
– Нет.
– Отличный малый. Он должен быть там же, где и мы.
– Смотри! Лишние люди...
– О, это настоящий человек. И какой художник! Смотри-ка: писатель, художник и певец!
– Писателя можешь вычеркнуть, он останется здесь.
– Так три солдата.
– Это пойдет!
И, усевшись за столик под открытым небом, подальше от веранды с оркестром, Барток приказал подать вина.
– Пью за тебя, - сказал он, поднимая стакан.
– За настоящего немца и настоящего коммуниста.
– Здесь поднимают тосты?
– послышалось вдруг рядом с их столиком.
Возле них стоял человек маленького роста, со впалой грудью. Зинн не отыскал в нем ни одной характерной, приметной черты, на которой можно было бы остановиться, чтобы описать его наружность. Разве только не по росту и не по лицу большой горбатый нос. Глаза воровато прятались за большими очками. Их-то, вероятно, и не мог бы не запомнить Зинн, не будь они спрятаны за стеклами, - столько в них было хитрости и самоуверенной наглости.
Не спрашивая разрешения и не представившись Зинну, человек подсел к столику. Он говорил много, громко и быстро, не скрывая удовольствия, которое испытывал сам от того, что говорил. С Бартоком он обращался как старый приятель, но Зинну казалось, что только добродушие Иштвана заставляет его отвечать в том же тоне. Когда разговор коснулся Венгрии и Будапешта, человек в очках развязно и совсем некстати проскандировал: