Поедемте в Лопшеньгу
Шрифт:
Напившись чаю, мы встаем из-за стола. Пора ехать. Мы одеваемся, мне дают шаль. Но вдруг раздумывают, велят Лиле раздеться, укутывают ее шалью и сверху натягивают пальто. Она очень толстая теперь, похожа на матрешку, лицо ее почти все закрыто шалью, только блестят глаза.
Мы выходим на улицу и первое время ничего не видим. Лиля крепко держится за меня. Отойдя от дома, мы начинаем немного различать тропинку. Лиля вдруг начинает хохотать. Она даже падает два раза, и мне приходится поднимать ее и вытряхивать снег из ее рукавов.
— Какой у тебя
Я тоже хохочу во все горло.
— Алеша! — вдруг со сладким ужасом говорит она. — А ведь нас могут остановить!
— Кто?
— Ну, мало ли кто! Бандиты… Они могут нас убить.
— Ерунда! — говорю я громко. Кажется, я говорю это слишком громко. И почему-то вдруг начинаю чувствовать, что на улице мороз. Он даже как будто покрепчал, пока мы пили чай и разговаривали. — Ерунда! — опять повторяю я. — Никого здесь нет!
— А вдруг есть? — быстро спрашивает Лиля и оглядывается.
Я тоже оглядываюсь.
— Ты боишься? — звонко спрашивает она.
— Нет! Хотя… А ты боишься?
— Ах, я страшно боюсь! Какая я дура, что поехала. Нас обязательно разденут. У меня предчувствие.
— Ты веришь предчувствиям?
— Верю. Зачем я поехала? Впрочем, я все равно рада, что поехала.
— Да?
— Да! Если даже нас разденут и убьют, я все равно не пожалею. А ты?
Я молчу и только крепче сжимаю ее руку. Если бы мне только представился случай, чтобы доказать ей свою любовь!
— Алеша…
— Да?
— Я у тебя хочу спросить… Только ты не смотри на меня. Не смей заглядывать мне в лицо. Да… о чем я хотела? Отвернись!
— Ну, вот я отвернулся. Только ты смотри на дорогу, а то мы споткнемся.
— Это ничего, я в платке, мне не больно падать.
— Да?
— Алеша… Ты целовался когда-нибудь?
— Нет. Никогда не целовался. А что?
— Совсем никогда?
— Я целовался один раз… Но это было в первом классе. Я поцеловал одну девочку. Я даже не помню, как ее звать.
— Правда? Ты не помнишь ее имени?
— Нет, не помню.
— Тогда это не считается. Ты был еще мальчик.
— Да, я был мальчик.
— Алеша… Ты хочешь меня поцеловать?
Я все-таки спотыкаюсь. Теперь я не отворачиваюсь больше и внимательно смотрю на дорогу.
— Когда? Сейчас? — спрашиваю я.
— Нет, нет… Если мы дойдем до станции и с нами ничего не случится, тогда на станции я тебя поцелую.
Я молчу. Мороз, кажется, послабел. Я совсем его не чувствую. Очень горят щеки. И жарко. Или мы так быстро идем?
— Алеша…
— Да?
— Я совсем ни с кем не целовалась.
Я молча взглядываю на звезды. Потом я смотрю вперед, на желтоватое зарево огней над Москвой. До Москвы тридцать километров, но зарево ее огней видно.
— Это, наверное, стыдно — целоваться? Тебе было стыдно?
— Я не помню, это было так давно… По-моему, это не так уж стыдно.
— Да, это было давно. Но все-таки это, наверное, стыдно.
Мы выходим в поле. На этот раз мы совсем одни в пустом поле. Ни души не видно ни впереди, ни сзади. Никто не бросает на дорогу горящих окурков. Только туго и звонко скрипит снег под нашими шагами. Вдруг впереди вспыхивает светлячок, бледный светлячок, похожий на далекую свечку. Он вспыхивает, качается некоторое время и гаснет. Потом опять зажигается, но уже ближе. Мы смотрим на этот огонек и, наконец, догадываемся: это электрический фонарик. Потом мы замечаем маленькие черные фигуры. Они идут нам навстречу от станции. Может быть, это приехавшие на электричке? Нет, электричка не проходила, мы не слыхали никакого шума.
— Ну вот… — говорит Лиля и крепче прижимается ко мне. — Я так и знала. Это бандиты.
Что я могу ей сказать? Я ничего не говорю. Мы идем навстречу черным фигурам, мы очень медленно идем. Я вглядываюсь, считаю: шесть человек. Нащупываю в кармане ключ и вдруг испытываю прилив горячего восторга и отваги. Я задыхаюсь от волнения, сердце мое бурно колотится. Они громко говорят о чем-то, но шагах в двадцати от нас замолкают.
— Лучше бы я тебя поцеловала, — печально говорит Лиля. — Я очень жалею…
И вот мы встречаемся на дороге среди пустынного поля. Шестеро останавливаются, зажигают фонарик, его слабый красноватый луч, скользнув по снегу, падает на нас. Мы щуримся. Нас оглядывают и молчат. У двоих распахнуты пальто. Один торопливо докуривает папиросу, сплевывает в снег. Я жду оклика или удара. Но нас не окликают. Мы проходим.
— А девочка ничего, — сожалеюще замечает кто-то. — Эй, пинжак, не робей! А то отобьем!
Лиля наклоняет лицо и улыбается.
— Ты испугался, да? — спрашивает она немного погодя.
— Нет! Я только за тебя боялся…
— За меня? — Она сбоку странно смотрит на меня и замедляет шаги. — А я ни капельки не боялась! Мне только платка жалко было.
Больше до самой станции мы не говорим. У станции Лиля, став на цыпочки и обсыпаясь снегом, срывает веточку сосны и сует ее в карман. Потом мы поднимаемся на платформу. Никого нет. У кассы горит одна лампочка, и снег на платформе блестит, как соль. Мы начинаем топать: очень холодно. Гулко щелкает что-то и катится по деревянной платформе, как по льду. Лиля вдруг отходит от меня и прислоняется к перилам. Я стою на краю платформы, над рельсами и, вытягивая шею, стараюсь разглядеть огонек электрички.
— Алеша… — зовет меня Лиля. У нее странный голос.
Я подхожу. Ноги мои дрожат, мне делается вдруг страшно.
— Прижмись ко мне, Алеша, — просит Лиля. — Я совсем замерзла.
Я обнимаю и прижимаюсь к ней, и мое лицо почти касается ее лица. Я близко вижу ее глаза. Я впервые так близко вижу ее глаза. На ресницах у нее густой иней, волосы выбились из-под шали, и на них тоже иней. Какие большие у нее глаза и какой испуганный взгляд! Снег скрипит у нас под ногами. Мы стоим неподвижно, но он скрипит. Почему мы молчим? Впрочем, совсем не хочется говорить.