Поединок. Выпуск 10

Хруцкий Эдуард Анатольевич

— Почему не говорить?

— Потому что он может подумать бог знает о чем. Скажет, чем вы там вообще занимались?

— Да, пожалуйста, пусть расследуют. Мне скрывать нечего. Но что-то он утвердил? Какие расходы считает он оформленными?

— Только те закупки, что вела я. Всего на две тысячи двести рублей.

— Да что он, спятил? Ты говорила ему о райисполкоме? Намекала, что с председателем это было согласовано? Да не первый же год, черт возьми!

— Говорила, говорила… Не действует. Боюсь, что они уже виделись с председателем… и договорились.

— Не может быть! — воскликнул Чубатов.

— А-а! — она только рукой махнула.

Подошла

официантка, поставила на столик бутылку коньяка и две бутылки приморской минеральной воды «Ласточка», поставила тарелки с огурцами и красными помидорами, сыром, спросила:

— Еще ничего не надо на закуски?

— Потом, потом, — сделал ей знак Чубатов, не глядя.

Та отошла, а он подался грудью на стол, к Даше:

— А ты не преувеличиваешь? Не паникуешь?

— Нет, Ваня… Он даже грозился по твоему адресу. Уголовное дело, говорит, в пору заводить.

— Ну уж это — отойди прочь! Он еще мелко плавал. — Чубатов налил коньяку в рюмки: — Ладно, хватит о делах… Давай выпьем! — поднял рюмку. — Все-таки мы с тобой почти неделю не виделись. За встречу, дорогая моя касаточка! За тебя.

Выпили…

Закурил, говорил бодрясь:

— Эх, изумруд мой яхонтовый! Мы еще с тобой разгуляемся. Мы еще на солнце позагораем. В Крым съездим, а то на Кавказ. Там сейчас бархатный сезон, осень золотая, море синее…

— На какие шиши съездим?

— Достану я денег. Экая невидаль — деньги. Суета и прах — вот что такое деньги.

— Где ж ты их возьмешь?

— Где возьму? Ты знаешь, сколько я леса поставил одному Завьялову? А?! Два скотных двора срубил он из моего леса, десять домов, магазин… Что ж ты думаешь, Завьялов не даст мне взаймы какую-то тысячу рублей? Да он две даст, если попрошу.

Даша молчала, коротко глядя перед собой.

— Ну, выпьем за море! — чуть подтолкнул он ее в плечо. — За синее, за черное! Будет у нас еще праздник, будет!

Он налил по рюмке, выпили.

— Давай потанцуем!

Только он встал, подал Даше руку, не успели от стола отойти, как оркестр опять грянул «Бродягу». И оркестранты, и посетители обернулись к Ивану Чубатову и стали просить его:

— Иван, спой!

— Ваня, песню!

— Оторви и брось!

— Гитару ему, гитару!

Из оркестра подали Чубатову гитару, и все смолкли. Он как-то изменился в лице, побледнел весь, поднялся на оркестровый просцениум, ударил по струнам и запел:

О, Сангия Мама! Сангия Мама! Я поднялся к тебе на большой перевал… Я все ноги разбил, я все путы порвал… Я ушел от людей, я им вечно чужой — С независимым сердцем и вольной душой. О, Сангия Мама! Сангия Мама! У тебя на вершинах кочуют орлы И снега не затоптаны — вечно белы. У тебя без прописки живи — не тужи, И не надо в награду ни лести, ни лжи…

Даша слушала, повернувшись от столика, глядела на Чубатова широко раскрытыми блестевшими от возбуждения глазами и не замечала, как навертывались слезы и катились по щекам ее.

11

Иван Чубатов считал себя временным жителем Уйгуна. Он жил здесь месяца два, от силы три, остальное время в тайге, да еще в Приморске. Такая сезонная маета ему, кочевому человеку,

была по душе. В Приморске он снимал комнату на Пекинской улице в бывшем китайском квартале, где, по рассказам, когда-то темные замкнутые дворики оглашались пьяными криками и визгливой музыкой из ночных притонов.

Его воображение рисовало потешные картины шумного портового города той стародавней поры — веселые ватаги заморских матросов в окантованных бескозырках с бантиками на боку, в черных блестящих смокингах морских капитанов с шикарными красавицами в злаченых ложах двухъярусного ресторана «Золотой рог»; а в ночных шалманах китайского квартала на низеньких сценах, освещенных разноцветными фонариками, китайские да японские танцовщицы в красных кимоно с роскошными опахалами-веерами из черных страусовых перьев — точь-в-точь какие висели у него прикнопленные на стенах, выдранные из старых японских журналов — всю ночь напролет танцевали свои загадочные и влекущие танцы.

«Над городом ветра и снега прибой, и всходят над городом рыжие луны… А ты мне приснилась желанной такой, как в белом наряде голландская шхуна». Любил он декламировать где-то прочтенное и переиначенное им четверостишие. Он был непризнанным поэтом и посему часто жил в иллюзорном мире.

Эта привычка к сочинительству и беззаботной жизни появилась у него на флоте. Тамбовский парень, окончивший строительный техникум, попал на Тихий океан в начале шестидесятых годов, когда стихия сочинительства от расхожих анекдотов до забористых частушек и дерзких песенок под нехитрое бренчание гитары охватила и старого и малого. Столичные менестрели и барды, как полые воды, как зараза, проникали без всякого на то дозволения в самые отдаленные и глухие места провинции, вызывая к дерзкому сочинительству бесчисленных поклонников и подражателей. Ражий и музыкально одаренный парень Иван Чубатов, поклонник Джека Лондона и Булата Окуджавы, быстро научился перекладывать на музыкальный речитатив под гитарный аккомпанемент забавные матросские пародии на классиков: «Дела давно минувших дней, как в довоенной обстановке. Владимир с ротою своей однажды завтракал в столовке». А потом и сам стал сочинять.

С той поры и повело его на уклонение от службы, как сам он говаривал. Мичманская карьера сверхсрочника закрылась перед ним из-за «потери авторитета, в результате безответственных выступлений на неорганизованных вечерах». Демобилизовался в звании старшины первой статьи.

Поступил в пединститут и два года усердно посещал лекции и литературные кружки при всех газетах и даже при Союзе писателей. Стихи его называли традиционными, слишком простыми, говорили, что теперь так не пишут, что поэт эпохи НТР должен видеть мир иррациональным, сдвинутым с места и даже перевернутым вверх дном. Везде одни пятна да углы. Даже груша имеет три угла. А у вас, мол, гейши да голландские шхуны. Старо.

Не выдержал Иван литературной бурсы, перешел на заочное отделение и подался на краболов. Сезон целый прожил в этом плавучем гареме, как зовут краболовное судно моряки. Триста пятьдесят красавиц и дурнушек, собранных со всех концов света, приехали сюда не столько ради накопления денег в долгом рейсе, сколько при тайном намерении найти счастье хоть в море и кончить мыкать свое одиночество. Бедные доверчивые души! Разве знали они, что на краболове их собираются многие сотни на двадцать мальчиков команды, среди которых большая половина отпетых мерзавцев по части клубнички, как говаривали в старину. Нагляделся там Иван на потешные развлечения, наслушался проклятий и рыданий.