Нет здесь не Вам… и бархатный околыш.Тульи голубоватой желтый кант, и грустный взор,И тонких пальцев хруст, и хрупкий голосФарфоровый, как сон… костер,Зажженный из сердец, серебряные елкиНас обступили, ждут, —Вчера — . . . . . ., дремавший по проселку,Сегодня — маятник минуть.Чуть розоватыми снегами в далиУходить грусть полей.Вам шепоты печалиМоей.Все в ВасОт удивленности пробораДо глаз,Похожих на топаз…Минут моих минуты слишком скороНесутся… Я у Вас?У Вас таких томленый названные сестрыТкут счастья медленную нить,Но кто так остроМог любить?
Посвящение II
О, темный шелк кудрей, о, профиль Антиноя,И грудь, и шея, вы о, пальцы хрупких рук,О вас, лишь помня вас, сегодня сердце ноетОдним предчувствием томяще-сладких мук.Единственный, как свет, бесценно-милый друг,Вы, чьи глаза, как день, наполненные зноемИюльской синевы, две чаши сладких мук,И Вы пройдете в тень, и профиль АнтинояЗабудется,
как все, как пальцы хрупких рук.
Май 1915 г.
Пролог
Эхо «Сердца в перчатке».
Как вздох,Вы, выходя из померкшей были,Нити жемчужных стихов.По нервам электричество строчек пролил,И каждая строчка билась в истерике слов.Улицы заплаканные нахмурились, —Слезы, как дождь на троттуары прокапали,Будто дрожит в лазури листВ хрустальной осени Неаполя,Будто шуршанье торопливых резинок,Стирающих на улицах лица и глаза,Среди незаметных дождливых слезинокВытекла огромная, как время, слеза.Пролившее ее глазищеВитринной скуки, где,Хлопая галошами, разбежалось кладбищеПо улицам и лицам избитых площадей,Сморщилось, и сегодня быть может на подоконнике.С канарейкой сдружившаяся гераньВырастила для вас одних, покойники,Цветочек хилый и простенький, как Рязань.Быть может, сегодня не тех отыщете,Кто с газетных объявлений спустился к вам.Может, не для вас сегодня тысячи те,Что строились в роты по набранным петитом словам,И, быть может, мне, нежному с последним ударом,Башенных часов уже не много с этих порОсталось обрызгивать, как росой, троттуарыХрустальным звяканьем шпор,А говор часов, как говор фонтана,И вы узнаете в его серебре меня…Время, ведь рано!И в костлявых пальцах времениВысохла, как цветок, душа.Не спеша,Об ней на маленькой свечечке обеднюВыстроить склепом великолепным у ИверскойШурша,Пробежали меж пальцев в последнийРаз обо мне все газетные вырезки.
Глава I. Шаги тревоги
Как некогда Блудному Сыну отчегоДома непереступаемой казалась ступень,Сквозь рассвет, мутным сумраком подтчивая,К самому окну просунулся небритый день,И еще в июле чехлом укрытая люстра,Как повешенный обездоленный человек,Замигала глазенками шустроСквозь ресницы зубами скрежещущих век.В изодранных газетах известия штопали,Толкаясь лезли в последние первыми,Я тоска у прямящагося тополяЗвенит и звенит серебряными нервами.Кто то бродит печальный и изменчивый.У кого то сердце оказалось не в порядке,И мертвый покатился удивленно и застенчивоПо скрипучим перилам лестницы шаткой…В черный вечер прошел господин и вынесОттуда измазанный и громадный ком,Я когда спросили: что это? — «Дыня-с», —Расшаркался, а потомМутью бездумья с утра исслюнявилЗакапанную чернилами ручку скуки…. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .И в чем уплыл, как не в кровати лиВ пространство внемерное, прочитав в газете,Что штыками затопорщились усы у обывателей,И тяжелую артиллерию выкатывают дети.Это все об нем: как он простенький и серенький,Житель равнодушья и потомок городов рода,Никогда не слыхавших об ИерингеИ об его определены абсолютной свободы,Вскинулся и затопал,И его шагами ночь хохотала гулко, —«Смотрите, смотрите: я землю заштопалИзвилистой ниткой глухого переулка»…Утро снимало синие кольцаС измученных взоров, одевшихся в бледный свет,И смотрело, как падали и падали добровольцыНа звоны убитых побед.А Вы молчали,Ведь здесь же не Вам, смотря на них,Потому что жемчужины Вашей печали,Как капли берилла, падают в стих.Скажите! Скажете? Улыбкою Цезаря,Не вынесши этой ночи упорной и беззвездной.Распустившаяся на Вашем лице заряПоплыла над качнувшейся бездной.Рассчитывая удары,Над сумраком взвился багряный топор.Ах, не обрызгивать, не обрызгивать больше троттуары,Как росой, хрустальным звяканьем шпор.
Глава II. Город в телеграммах
Одеваются в ночную мглу дни,Перегнувшиеся на подобие Z'a.Ах, сегодня только пополудниВышли утренние газеты.Снегом выращенный город сутулится,Закиданный выкриками телеграммных вестей,И костлявые и тощие улицыВ хрустящем блеске белых костей,А с экранов кинемо и столбцов набораГордо раздулись выкрики о победе,Орущие в треске разрушенных ветром заборовПоющей трамвайной меди.Город в огнях и золоте, белые шляпыГордо вздувшихся стеклянных крыш,Как некий дракон, свои черные лапы,Лениво разбросив, ты спишь,И ко всему безразличною пастью вести,Схваченных на лету убитых и побед,Ты рассасываешь в жилы предместий,Черные от копоти десятков лет,Чтобы там над рушащимся гуломНеустанных фабрик и заводов слезЧья то раненая душа уснулаПросто, как дети, без трагизма и поз,Чтоб она окровавленным следом моститьЛощеные улицы никогда не смела,Седое и серое, как «Русские Ведомости»,Вывешено праздничным флагом небо.А где-то в лабиринтах косящих предместийВетер проносит чей-то неуместный плачьО кем-то когда-то и где-то забытой невестеВ осеннем молчаньи пустеющих дач.А с экранов кинемо и столбцов набораНе устало глядеться известье,Орущее в треск разрушенных ветром заборовВ косящих лабиринтах предместий…Ах сегодня только пополудниВышли утренние газеты.Что из того, что одеты в ночную мглу дни,Перегнувшиеся, как изображение Z'a?
Глава III. Она
Как Прекрасной Даме дниПосвящали поэты и любовники,Тебе рожденной в ликующем пламениВ багряных ранах, как куст шиповника,Тебе одной — газетную истинуПоворачивая, как кули на кранах,Где-то в южных морях затерянной пристаниСлепящимся глазом на брызжущих ранахВ громаде черной глухой бессонницыТы разрубила дыханье артерийРазящим летом гремящей конницыГромовым кашлем артиллерии,Над телом Польш и Бельгий элегию вымысловОдела в лохмотья газетных сенсацийИ за земною осью вынеслаВращенье судеб двенадцати наши…Шлешь ли умерших в волны лазуриПолк за полком… и сколько?Ты разбила хрустальное имя «Юрий»Дымом орудий на тысячу осколков.Ах, в каждом осколке, как иголка боли,Жалобные ручонки, из моря просящиеся на сушу,И не довольно, не довольно, что раскололиХрустальное имя, мою бедную душу.
Дышат убитые. В восторге трепетномМертвые на полях сражений поднимут головы,Когда багровое солнце слепить намПамять из олова темного и тяжелого.День за днем измученно сгорит ВамВесь в пене жестоким посылом трясущейся лошади.Эти простые слова, как молитву,В губы растрескавшиеся вложите: Как не касаться кубка пыток [2] Губами жаждующими губ, — Простых речей неясный свиток, Упавший на остывший труп. Когда никто не потревожит Истончившийся белый лоб, Тяжелый вздох к Престолу Божью Сошел покорно в белый гроб. Ведь это было, это снилось, Ведь этим кто то где то жил, И вот Архангел левый клирос Крылом волнующим прикрыл. В дрожаньи пенья это-ль снится, Что не вернется, нет? И пусть В полуопущенных ресницах Не умерла былая грусть Лениво бросит взор усталый, Когда, открыв бескровье ран, Седое утро умирало, Вцепившись судоржно в туман. Казалось: тусклый свет не брызнет В решетки окон расписных, А хор о теле бедной жизни Тянул рассвету бледный стих.Это Вам в сумраке отходящего поездаДевушка рыданья повесила, как крестик,Мне холодно, холодно, и от холода боязноУмереть теперь с Вами не вместе.Это кто то теплое слово, как ласку,Как ласку, приготовил к зимней стужеИ грустить об одном,Что сердце всегда попросится в сказку,Что сердцу захочется холода, холода октябрьской лужи,Лужи с хрустальным и звонким льдом.
У меня — глаза, как будто в озереУтопилась девушка, не пожелавшая стать матерью,Это мои последние козыриУ жизни стелющейся белоснежной скатертью.Над облитыми горечью троттуарными плитамиГрусть, как в оправу, вложу в истомленный взорЯ, бесстрастно смотревший в тоскою залитыеГлаза, зеркала осенних озер,Я, прошедший сквозь пламя июлейТысячей горящих любовей,Сегодня никну в рассветном тюлеБесстрастным током холодной крови.Я где-то рудой раскаленной из горнаТекущий тяжко медный закат,Запекшийся кровью багряной и чернойВыстроил сотни хрустальных палат,Залил бриллианты текучего глетчера.Дробящийся в гранях алмазный свет,Девятнадцать исполнилось лет вчера,А сегодня их уже нет.Над смертью бесстрастные, тонкие стебли,Как лилии, памяти узкие руки,А день извиваясь треплет и треплетНад городом знамя столетнее скуки,И в шепоте крыльев ее алтарями победеДуши сложили усталые все мы,Как из своих и заботливо-скрытых трагедийОткрытые каждому и миру поэмы.Вам, мертвому, как живому,Памяти Ваших тонких изысканных рукСложу в печали померкшую днями истомуВ тревоге родившихся мук.Я нашепчу словами нежнейшимиВам о том, как в вечерней комнатеТихие шорохи кажутся гейшамиТолько вспомните, вспомните.Вспомните, сложен какС кожей лепестками полураскрытых розВаш единственный, милый БоженькаВ ризе улыбок и слез,Вспомните, как слова похожиеНа глаза грустящих и забытых невест,Падают и падают, как жемчужины к подножию,Где воздвигнут грядущих распятий крест.Вспомните! Вы ведь не умерли!Каждую ночь, — ведь это же Вы, —Спускается ангел в снов моих сумеркиС лучистым взором из синевы.Умру молодой или старый, —Последнее на земле этот взор.Ах, не обрызгивать, не обрызгивать больше троттуарыКак росой, хрустальным звяканьем шпор.
3
Ранее напечатана в Альманахе: Студенчество жертвам войны.
Глава VI и последняя. Последнее
Солнце, обошедшее миллиард и большеРаз землю, посмотри, —. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .По минутам, как по ступенямСходят молитвы с усталых губ.Это в них . . . . . . . . души весеннимДыханьем ангелы вложат и сберегут.Я сердцу усталому окунаться в сказки,Как в невиданный и желанный сон,Только одно, одно — скорее бы пасхаТакой хрустальный, словно вымытый солнцем звонИ это последнее, последнее, —Больше уже не мы, а кто?За весенней . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Все, все умерли,—И вот он обходить по голой земле,Кутаясь в свой — не дьявольский юмор ли?—Круг обнищавших плодородьем полей,Ведь сегодня событья железной рукоюВбросили в пламя миллионы мятущихся душ,И в плаче в печали влюбленные скроютС кровью смешавшийся пьяный туш.Завтра, быть может, в ярости ядрамЗемля, открывавшая грудь,Воздвигнется новых трагедий театром,Вонзив в свое сердце пронзительно-долгий путь,Сквозь щели скилетов убитых, сквозь грудуТлеющих тел, новые племенаПроростут, . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Памяти купаться веселоВ розовой, вечерней влаге всех воспоминанийДни прошли, и что настанетНовое, если по-прежнему нежданные гостиПриходят к поэтам душистые песни,Кажущееся им самим чудесныйКраев вечерних и телесно-розовых облаков.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Может быть, в чьих нибудь пестрых одеждах фантазийДуши павших пышно отойдут ко сну.Ныне я в прилежном рассказе. . . . . . . . вам написал про войну.Поэты грядущие, которых не похоронятВ памяти строчек, открытых всем,Вспомните, что Великой войной в таком полку и в таком-то эскадронеУбита великолепнейшая из великолепных поэм.
Тверь-Москва.
XI/914-1/915.
Книги Константина Большакова
Le futur. 1 книга стихов. Рис. и обл. Н. Гончаровой и М. Ларионова. М. 1913 г. (конфисковано).
Сердце в перчатке. Стихи. Обл. Н. Гончаровой. К-во «Мезонин Поэзии». М. 1913 г. (распродано).
Поэма Событий. Нумерованное издание. К-во «Пета» М. 1916 г. Ц. 50 к.
Королева мод. Лирические диалоги. Обл. Н. Большакова. К-во «Пета» М. 1916 г. Ц. 1 р.
