Шрифт:
М.Горький
Поэт
Набросок
Когда Шура, придя из гимназии, разделась и прошла в столовую, она заметила, что мама, уже сидевшая за накрытым столом, улыбнулась ей как-то особенно. Это обстоятельство тотчас же задело любопытство Шуры, но она была уже большая и сочла ниже своего достоинства выдавать себя вопросами. Она молча поцеловала маму в лоб и, мельком взглянув на себя в зеркало, села на своё место. Тут ей опять бросилось в глаза нечто особенное - стол был сервирован "по-парадному" и на пять персон. Значит, кто-то приглашён обедать, только и всего. Шура разочарованно вздохнула. Она хорошо знала всех знакомых папы с мамой и тёти Зины - среди них положительно нет ни одного интересного человека. Господи! Какие все
– Это кто?
– кивнув головой на прибор, равнодушно спросила Шура.
Прежде, чем ответить ей, мама посмотрела на свои часы, потом на стенные, потом, наклонив голову в сторону окна, к чему-то прислушалась и, наконец, улыбнувшись, сказала:
– Угадай...
– Неинтересно...
– сказала Шура, чувствуя, что любопытство вновь вспыхивает в ней. Она вспомнила, что горничная Люба, отворяя ей дверь, тоже как-то особенно сказала:
– Пож-жалуйте!
Люба вообще очень редко говорила "пожалуйте" и никогда ещё не говорила именно так, с жужжанием. Шура очень хорошо помнит это, ибо малейшая новая чёрточка в скучной, установившейся в тесные рамки домашней жизни семьи производит очень заметную рябь на её спокойной поверхности и хорошо запоминается жаждущей впечатлений головкой Шуры.
– А может быть, и интересно... попробуй, угадай, - снова предложила мама.
Вспомнив интонацию Любы, Шура уже была уверена, что интересно, очень интересно, но спросить прямо ей было почему-то неловко.
– Кто-нибудь приехал...
– якобы равнодушно сказала она.
– Несомненно, - кивнула головой мама...
– Но кто?
– Дядя Женя, - предположила Шура, чувствуя, что у неё на щеках выступала краска.
– Нет, это не родня... Это однако кто-то, кого ты - любишь...
Шура сделала круглые глаза... но потом вдруг сорвалась с места и бросилась на шею мамы:
– Мамочка! Неужели?
– Постой, постой, - смеясь, мама отталкивала её от себя, - не нужно быть сумасшедшей! Ну... вот я ему всё это скажу!
– Мамочка! Крымский? а? Приехал? Папа его встречает? Да? И тётя Зина? Ведь они сейчас, сейчас будут... Мамочка, я надену серое платье! Ах, едут! Приехали!
Вся красная и взволнованная - она прыгала около стула матери, потом бросилась к зеркалу, побежала было к себе переодеваться, но, услыхав, как внизу щёлкнул замок двери, снова воротилась к зеркалу, поправила причёску и степенно, подавляя своё волнение, села на своё место и закрыла глаза. Когда она откроет их, в этой комнате, так близко, всего только через один стул от неё, будет сидеть Крымский... Тот поэт, стихами которого она зачитывалась и который в гимназии считался самым лучшим поэтом из всех современных. У него такие нежные, ласкающие стихи, такие звучные... грустные... Господи! И вот он, живой, будет так близко к ней, будет говорить, читать свои новые произведения, которых в гимназии её подруги еще не могут знать! "Ах, какую вещь написал Крымский!" - скажет она им завтра, они спросят её - какую; она прочитает им; тогда они спросят, где это напечатано, и она скромно, непременно скромно!
– скажет: "Ах, это ещё не напечатано. Это он вчера читал мне у нас за обедом!.."
Какое изумление, какая зависть! Эта злючка Кикина - что с ней будет? Узнает она, что лучше: иметь сестру певицу или знакомого поэта? А все остальные!.. Будут просить: "Шура, покажи нам его!.." А... а вдруг он влюбится в неё? О! Это возможно... потому что он поэт... Поэты всегда влюбляются сразу... Господи! Какие у него усы? Глаза... большие и грустные, с тёмными кругами под ними... Нос орлиный... а усы чёрные. "Шура!
– скажет он, ломая руки и падая пред ней на колени, - Шура! Я увидал вас, "и заря новой жизни предо мной запылала, и проник в моё сердце трепет чудных надежд... Это вы! Я клянусь - вас душа моя знала..." Ах, он написал уже эти стихи! Значит..."
– Духота, пыль, какие-то изумительно едкие запахи... Всю ночь я не мог уснуть...
Голос, вернувший Шуру в мир действительный из мира поэзии и грёз, был очень мягок и симпатичен, хотя в нём и звучали хриплые, брюзгливые нотки избалованного человека. Шура открыла глаза и поднялась со стула навстречу подходившему к ней высокому худому человеку, в чёрной бархатной тужурке и широких серых брюках.
– Здравствуйте, барышня... Вы забыли меня, да? Ну, конечно...
– Я...
– смутилась Шура, - я всегда читаю ваши стихи... но я была маленькая, когда вы были у нас...
– Но... теперь вы большая, - окидывая её взглядом, улыбнулся поэт, хотел ещё что-то сказать, но только пожевал губами, как это делают старики, и опустился на стул, говоря папе Шуры:
– А славно, уютно у тебя, Михаил...
Шура, опустив головку, смотрела в свою тарелку и на её гладкой поверхности восстановляла образ поэта. Ей не нравились его серые брюки, стриженая голова и жидкие рыжие усы - о, всё это было крайне прозаично.
Потом эта манера жевать губами, синеватые бритые щёки, и подбородок... глаза очень светлые, пожалуй, бесцветные, мешки под ними, широкий лоб в морщинах... Он совсем как один чиновник на почте, и с внешней стороны в нём ничего, ничего нет поэтического... А какие у него руки? Шура искоса посмотрела на них... Они были пухлые, с короткими толстыми пальцами. На одном пальце перстень с агатом. Шура вздохнула, чувствуя, что ей грустно.
– Так вы читаете мои стихи?
Это он ей говорит... Она кивнула головой, покраснев.
– Ну, и что же... могу спросить - нравятся они вам?
– О, да они тут с ума сходят от ваших стихов, - сказала мама.
– А! Это мне лестно...
– Вовсе нет, это неправда, - быстро возразила Шура на слова мамы, но её возражение раздалось уже после слов поэта...
Девочка смутилась - это вышло глупо... А папа, мама, тётя и он смеются... Он даже брови поднял зачем-то, и лицо у него стало клоунское... Зачем он поднял брови? И зачем смеётся вместе со всеми? Он - поэт и должен быть чуток, деликатен... Разве ему может казаться смешным румянец её смущения, как это кажется другим, разве он такой же, как все? Он, наверное, притворяется, чтоб не показаться папе и маме нелюбезным... Потом он будет самим собой...
– А вы, Шура, в котором классе?
– В шестом...
Зачем ему знать это? И почему он называет её Шурой?
– А кого из учителей вы обожаете? Учителя рисования, конечно?
– Слов...
– Ах да, учителя словесности...
– Раздался оглушительный хохот...
Шуре казалось, что её рвут на части, щиплют, вонзают ей в тело тысячи булавок. Она хотела выскочить из-за стола и убежать куда-нибудь. Ей стало холодно, и она боялась, что не сдержит слёз... Как это она проговорилась?.. Дрожа от охватившего её негодования, она взглянула в лицо поэта глазами, в которых вспыхнул злой и нервозный огонёк, и скороговоркой, боясь, что у неё не хватит сил сказать всё, что она хочет, начала, ломая под столом пальцы:
– Это смешно вам? Но это не может быть смешно - он лучший из всех учителей, и мы его все очень любим... Он интересно говорит... и читает нам... разные книги... указывает, что есть нового в литературе, и вообще... он очень хороший человек... Спросите, кого хотите, и в нашем классе и в седьмом. Зачем же смеяться? Конечно, я...
– Шурка! Что это ты?
– воскликнул папа.
– Мы обидели барышню, - ласково сказал Крымский.
– Я извиняюсь...
Шуре было неприятно слушать его извинения, - ей казалось, что они неискренны и что ему совсем неинтересно знать, как она отнесётся к его словам... И вообще она почувствовала себя чужой и ненужной всем им... Ей стало жалко себя, и до конца обеда она просидела точно в тумане, прислушиваясь, как нарастает грусть в её сердце, тихая, щемящая грусть.