Поэт
Шрифт:
Разумеется, я не был с ним знаком. Но также не знал ни одного полицейского, выражавшегося таким образом. Строка, предположительно написанная копом, казалась мне литературно обработанной. Трудно представить, чтобы рука детектива, предполагающего застрелиться, сумела написать такие слова.
Во втором из оставшихся случаев записка тоже оказалась однострочной. Как предполагалось, тремя годами ранее застрелился детектив Клиффорд Белтран из департамента шерифа в Сарасоте, штат Флорида. Случай самый старый из всех. Записка, оставленная Белтраном, такова: «Господи, спаси мою бедную душу».
И вновь несуразное нагромождение слов, очень странно звучащих в устах копа. Пусть интуитивно, но я включил дело Белтрана в список.
И наконец, третий случай попал в тот же список, несмотря на то что никакого упоминания о записке, возможно, оставленной детективом Джоном П. Маккэффри из отдела по расследованию убийств в Балтиморе, в деле не оказалось.
Я лишь потому включил в перечень дело Маккэффри, что оно слишком напоминало обстоятельства гибели Джона Брукса. Предполагалось, что прежде Маккэффри выстрелил в пол, чтобы через секунду направить смертельную пулю в рот. Здесь я просто следовал идее Лоуренса Вашингтона, будто это лишь инсценировка для экспертов.
Четыре фамилии. Перечитав их еще раз, я бегло взглянул на свои заметки, а затем вытащил из дорожной сумки томик поэзии По, купленный в Боулдере.
Книга оказалась довольно толстой, в ней были собраны почти все произведения, когда-либо сочиненные автором. Сверившись с оглавлением, я обнаружил, что поэтическая часть занимает семьдесят шесть страниц. Похоже, долгая ночь в Вашингтоне станет очень долгой.
Заказав по телефону термос на восемь чашек кофе, я попросил принести аспирин, чтобы унять головную боль, обычную спутницу большой дозы кофеина. После чего приступил к чтению.
Я не из тех, кого пугает одиночество или темнота. Уже десять лет, как я живу своей собственной жизнью. Случалось всякое: останавливался на ночлег в лесах и национальных парках, бродил среди сожженных домов в полуразрушенных кварталах, собирая материал для очередной статьи. Часами сидел в машинах с выключенным светом, ожидая какого-нибудь бандита или опального политика, а иногда и слишком боязливого информатора.
Конечно, преступники внушали страх, но я не боялся самой темноты или одиночества. Иное дело стихи По. Должен признаться, этой ночью страх пробирал меня до костей. Может быть, так повлияли чужой город и пустая комната. Или ощущение окружавшей меня подробно задокументированной смерти?
Показалось, что брат где-то рядом. Вероятно, действовало сознание того, как именно использовали поэтические строки. Как бы там ни было, меня трясла нервная дрожь. Навалилась настоящая паника, не прошедшая после включения телевизора, всегда служившего источником фона. Пожалуй, мне все же было слишком одиноко.
Обложившись подушками, я читал стихи, включив самый яркий свет. И несмотря на это, вздрагивал при малейшем шорохе, даже если из коридора доносился смех.
И вот только смог успокоиться, приноровившись к уютному, устроенному из подушек ложу, как послышался резкий звонок телефона. В тот момент я читал стихотворение под названием «Загадка».
Звонок заставил вздрогнуть. Казалось, он звенел раза в два громче, чем мой аппарат, оставшийся дома.
«Половина первого ночи», — подумал я.
Мне мог звонить только Грег Гленн из Денвера, хотя мы с ним разговаривали два часа назад. Однако, почти сняв трубку, я понял, что это не Гленн. Я не сообщал ему, в каком отеле остановился.
Звонил Майкл Уоррен:
— Просто хотел убедиться, спишь ли ты. А заодно узнать, до чего удалось докопаться.
Снова появилось двойственное чувство. К чему вопросы и откуда эта готовность к участию? Он вел себя не так, как остальные мои источники.
Однако я не мог просто взять да и отделаться от Уоррена. Это несправедливо, учитывая степень его личного риска.
Решив напустить тумана, на всякий случай я сказал:
— Изучаю. Сижу вот, читаю По. Жуть берет.
Он негромко рассмеялся.
— И как выглядит материал? В смысле, это самоубийства или...
Только тут до меня дошло.
— Послушай, ты откуда звонишь?
— Из дома. А что?
— Ты же говорил, что живешь в Мэриленде.
— Ну да. И в чем дело?
— Значит, это междугородный звонок? Его впишут в счет за телефон. Ты не думал о такой возможности?
Что-то с трудом верится в простую беспечность, учитывая его же речи про ФБР и агента Уэллинг.
— О черт! Я... я как-то не подумал. Вроде бы ерунда. Да и кому понадобится изучать мои счета? Это ведь не оборонные секреты, чтобы шум поднимать.
— Не уверен. Впрочем, тебе видней.
— Ладно, какая теперь разница? Что ты выяснил?
— Я же говорил, просматриваю папки. Кажется, есть пара имен. Да, два или три подозрительных случая.
— Ну ладно. Это уже неплохо. Рад, что игра стоила свеч.
Тут я кивнул, едва успев сообразить, что Уоррен меня не видит.
— Да, я уже говорил, и еще раз — большое тебе спасибо. Хочу вернуться к работе, мне не терпится дойти до конца.
— Тогда я оставляю тебя с ней... Если получится, позвони мне завтра. Желательно быть в курсе того, что произойдет.
— Не уверен, что это правильно, Майкл. Скорее тебе следует залечь на дно.
— Хорошо, как скажешь. Наверное, я все равно узнаю об этом из газет. Ты по меньшей мере получил крайний срок выхода номера?
— Ничего такого. Даже не предполагаю.
— Хороший у вас редактор. Что ж, возвращайся к бумагам. Счастливой охоты.
Вскоре я опять погрузился в строки поэта. Он давно умер, более ста пятидесяти лет назад, и надо же, достал из своей могилы и крепко держит.
По — художник настроения и ритма. Настроение всегда депрессивное, а ритм неистовый. Казалось, отдельные слова поэта и даже фразы перекликаются иногда с обстоятельствами моей собственной жизни.