Поэт
Шрифт:
– На ловца Кирбабаев бежит, как шакал! – сказал он, усаживаясь на свое место и снова взяв в руки четки. – Этому нас партия учит? Нет, не этому нас партия учит. А гиде партийный этика? Иди отсюда и благодари Аллаха за мою доброту. Пилачет, пилачет по тебе турма!
Потрясенный поэт покинул райком и отправился к своему пристанищу. Директор Дома колхозника, словно все еще дожидаясь его у окошка администраторши, увидев его, глухо сказал уже прямо в его сторону:
– Криш течет… Никто не помогает. И Москва не помогает!
Поэт заподозрил, что директор
Поэт вошел в свой номер и грузно опустился на кровать. Он долго так просидел, собираясь с мыслями. Он заметил, что ковер, висевший на стене, куда-то исчез, но не придал этому значения. Вдруг кто-то постучал.
– Войдите! – гуднул он.
Вошла русская старушка. Видно, уборщица.
– Я должна взять горшок, – сказала она несколько стесняясь.
– Какой горшок? – не понял поэт.
– У нас для почетных гостей горшок, – разъяснила она, – чтобы ночью во двор не бегать.
– Вот как, – сказал он, рассеянно озираясь и не видя горшка, – а где он?
– У вас под кроватью, – ответила старушка и, став на колени, выволокла из-под огромной кровати огромный горшок.
Поэт был изумлен в силу особенностей своего поэтического мышления. В жизни он видел только детские горшки и представлял, что все горшки обязаны оставаться таковыми. А в этом горшке можно было сварить плов на десять человек.
– Разве такие горшки бывают? – с величайшим раздражением спросил он, подсознательно связывая величину горшка с величиной обрушившегося на него скандала.
– Бывают, милок, бывают! Здесь все бывает, – ласково ответила старушка и вышла с горшком из номера.
Поэт проследил за уходящей старушкой, и, возможно, от ее ласкового голоса его мысль сделала совершенно неожиданный скачок: а хватило бы ему сексуальной смелости лечь с этой старушкой? Он ведь сейчас не женат. Вопрос почему-то принимал принципиальный характер. А что, аккуратная старушка, попытался он себя взбодрить. Но тут же помрачнел, ясно поняв, что такой сексуальной смелости ему не хватило бы. Главное, беспощадная честность по отношению к себе, подумал он.
А вот Артюру Рембо такой смелости хватило бы! Он бы переспал со старушкой и на следующий день написал бы великолепный сонет о гнилости западного человека.
Бедный Артюр Рембо! В шестнадцать лет первый поэт Франции, он в девятнадцать бросил писать и в погоне за золотом уехал в Африку. И в самом деле: за долгие годы пребывания в Африке добыл восемь килограммов золота и на поясе таскал его с собой. Тяжелый пояс, особенно для поэта. А дальше – гангрена, смерть. Ставка на золото оказалась ложной.
Артюр Рембо, думал сейчас наш поэт, и крупные слезы капали у него из глаз, мой гениальный мальчик! Зачем ты ради злата покинул Францию и уехал в Африку?! Тебе было так много дано, но ты проиграл свою игру, Артюр Рембо! Ты никого в жизни не спас, и поэтому тебя никто не спас!
Нет, я создаю здоровое искусство, думал наш поэт, и потому не могу лечь со старушкой, как Артюр Рембо! Не могу! И я прав!
Он с такой силой выразил про себя свое окончательное решение, как будто старушка стояла возле его постели и, всхлипывая, просилась к нему под одеяло.
Через минуту старушка уже без стука вошла к нему в номер, все еще слегка согбенная под тяжестью горшка. В первую секунду ему показалось, что старушка, мистически угадав его мысли, пришла, чтобы соблазнить его. И горшок принесла, чтобы соблазнить его! Нашла, чем соблазнять! Он решил держаться как можно тверже. Но старушка своим добрым лицом не выражала никакого сексуального стремления. Тогда зачем же горшок? И вдруг он встрепенулся от проблеснувшей надежды. Райком сменил гнев на милость! Горшок водворяется! Выступление состоится! Голодовка отменяется!
Поэт выжидательно смотрел на старушку. Она приблизилась к нему с горшком в руке и с лукавой улыбкой на губах. Она проникновенно сказала:
– Молодец! Спасибо от всех трудящих!
– За что? – спросил поэт, ничего не понимая.
– А то не знаешь, за что? – все еще улыбаясь, сказала старушка. – За то, что ты Кирбабаева назвал шакалом. Он шакал и есть. Весь район об этом знает, но никто не осмеливался сказать ему в лицо.
– Да не говорил я этого, бабуся! – взревел поэт.
– Тише! Тише! Меня нечего стесняться, – сказала старушка, не выказывая никаких признаков намерения водворить горшок под кровать.
Поэт понял, что райком своего решения не изменил.
– Буфет у вас есть? – спросил он, чувствуя, что надо перекусить и выпить, выпить, выпить.
– Есть, сынок, есть, – грустно ответила старушка, – только не ходи туда.
Осрамят. Приказали тебя не обслуживать.
– Это кто, Кирбабаев приказал? – спросил поэт.
– А кто ж еще. Он здесь хозяин. Но ты не печалься. Зайдешь за угол и иди прямо, прямо, прямо, никуда не сворачивая. Там хорошая шашлычная.
– Спасибо, бабуля, – сказал поэт, – черт его знает что здесь творится! И что это за горшок? Неужели им пользуются взрослые здоровые люди?
– Еще как пользуются, – почти весело ответила старушка, – уборная же во дворе! Ну, я побежала! Молодец!
Старушка исчезла с горшком. Видимо, горшок без присмотра нельзя было оставлять, пока окончательно не утвердится, кого он должен обслуживать.
Поэт вдруг почувствовал, что к нему возвращается энергия жизни. Глас народа его оживил! Он подтянул галстук, причесался и покинул номер, закрыв его на ключ.
Минут через двадцать он уже был в шашлычной. Там он уселся за столик и на последние деньги заказал шашлык, зелень и пол-литра водки. Официант почти мгновенно его обслужил. Поэт приятно удивился. Ни в Москве, ни тем более на ленивом Востоке этого никогда не бывало. Потом, случайно поймав взгляд буфетчика, он заметил, что тот гостеприимно ему улыбается и поощрительно кивает головой: мол, крой их, крой! Поэт понял, что слухи о его мнимом подвиге достигли шашлычной.