Поэтические воззрения славян на природу. Сотворение мира и первые существа

Все права защищены.

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

В земном огне древнейшие арийские племена видели стихию, родственную с небесным пламенем грозы: огонь, разведенный на домашнем очаге, точно так же прогоняет нечистую силу тьмы и холода и уготовляет насущную пищу, как и молнии, разбивающие темные тучи, дарующие земле теплые и ясные весенние дни и урожаи; и тот, и другие равно наказуют пожарами. Такое сходство их существенных признаков отразилось и в языке, и в мифе. Одним из прозваний бога-громовника в Ведах было Агни = наше огонь (огнь, лит. ugnis, летт. ugguns, лат. ignis) – имя, в котором впоследствии стали видеть самостоятельное, отдельное от Индры божество огня. В гимнах Ригведы златозубый и златобородый Агни призывается как бог грозового пламени; ему присваиваются блестящие молнии и громко мычащие черные коровы (тучи); он разит и пожирает злых демонов, в виде златовласой змеи (молнии) отверзает небо и низводит дождевые потоки; по быстроте его сравнивают с вихрем, по блеску – с сиянием утренней зари. И Идра и Агни одинаково олицетворялись в образе сильного быка и одинаково назывались водорожденными – сыновьями или внуками воды, т. е. дождевого облака. В Эдде огонь – существо божественное, брат воды и ветра; от великана Форниотра (Fotriotium – der alte iort-iortnn), т. e. тучи, родилось трое сыновей: Hler (вода), Logi (Loki – огонь, молния) и Kari (ветр, воздух). Локи признавался за искусного кузнеца и владыку карликов – представления, нераздельные с громовником; датская поговорка: «Locke dricker vand» (trinkt wasser) означает не только: огонь сушит воду, но и: молния проливает (пьет из облака) дождь; ютландское выражение о парах, подымающихся от земли в знойный день: «Lokke driver idag med sine geder» (Локи выгоняет сегодня своих коз) приписывает ему выгон на небо летних облаков, известных под именем барашков и Торовых коз [1] .

Славяне называли огонь Сварожичем, сыном неба-Сварога. Об этом божестве находим такое свидетельство у Дитмара, епископа межиборского (†1018): «в земле редарей есть город по имени Riedegost (Riedegast), треугольный, с тремя воротами, окруженный со всех сторон лесом огромным и священным для жителей. В двое ворот могли входить все, а третьи, что на востоке, меньшие и никому недоступные, ведут к морю. В городе нет ничего, кроме храма, искусно построенного из дерева… Стены его извне украшены чудесною резьбой, представляющей образы богов и богинь. Внутри же стоят рукотворные боги, страшно одетые в шлемы и панцири; на каждом нарезано его имя. Главный из них Сварожич; все язычники чтут его и поклоняются ему более прочих богов» [2] . Тут же хранятся и священные знамена. По мнению г. Срезневского, тот же самый храм, только позднее и, может быть, – перестроенный, описывают Адам Бременский и Гельмольд. У первого читаем: «знаменитый город редарей, Ретра – столица идолопоклонства; в нем воздвигнут большой храм богам, из которых главный Redigast. В городе девять ворот, и окружен он со всех сторон глубоким озером; входят в него по деревянному мосту, но это позволяется только тем, которые желают принести жертву или получить ответ».

Слово Редиго(а)ст, приводимое Дитмаром как название города, г. Срезневский считает за прилагательное Редиго(а)щь [3] ; он принимает этот Редигостов город за Ретру, а Редиго(а)ста и Сварожича – за два имени одного божества. В глоссах Вацерада Radihost приравнивается Меркурию (= Гермесу), в котором чтился молниеносный бог. Согласно с этим значением, и Сварожич и Редигост представляются распорядителями войн; хроники и тому, и другому дают священного коня, по поступи которого славяне гадали об исходе своих общественных предприятий [4] . Имя Радигост до сих пор остается необъясненным; оно, очевидно, – сложное и первою половиною своею стоит в сродстве с названием радуница (радоница, радовница) – праздник обновляющейся весною природы [5] , издревле получивший значение времени, посвященного чествованию усопших; ибо с воскресением природы от зимней смерти соединялась мысль о пробуждении умерших, об освобождении их из мрачных затворов ада. Корень «рад» означает блестящий, просветленный; ср. лат. radio – блистать, сиять, radius – луч; весна, приводящая светлые дни, называется красною. Слово «гость» (пол. gosc, илл. goost, чеш. host, готск. gasts, англос. и др. – нем. gast, лат. hostis – чужестранец, неприятель), по мнению Боппа и Миклошича, происходит от санскр. ghas – edere (hostia – жертва); а Пикте указывает на корень gnash – laedere, interficere. В санскрите гость – goghna, буквально: тот, который убивает быка или корову или для которого убивается это животное. Обычай древних пастушеских народов требовал убивать для гостя жирного тельца; греч. ?????, ??ї??? – гость от ?????? – убивать. От понятия о пришельце, посетителе слово гость перешло к обозначению всякого чужеродца, иноземца и торгового человека: как на Руси первостепенных купцов называли в старину гостями (гостиный двор, гостинец – большая проезжая дорога), так в том же смысле употребляются хорутан. gost, gostnik и чеш. hostak. Радигост, следовательно, молниеносный бог, убийца и пожиратель туч (небесных коров) и вместе светозарный гость, являющийся с возвратом весны. Земной огонь, как то же пламя, которое возжигается Перуном в облаках, признавался сыном Неба, низведенным долу, в дар смертным, быстролетною, падающею с воздушных высот молниею, и потому с ним также соединялась идея почетного божественного гостя, пришельца с небес на землю. Русские поселяне доселе чествуют его именем гостя. Вместе с этим он получил характер бога – сберегателя всякого иноплеменника (гостя), явившегося в чужой дом и отдавшегося под защиту местных пенатов (т. е. очага), бога – покровителя приехавших из дальних стран купцов и вообще торговли (см. ниже).

Древние мифы приписывают происхождение огня низведению или похищению его с неба. По индийскому сказанию, одаренный божественными свойствами Mataricvan добыл огонь из облачной пещеры и ссудил его одному из старейших жреческих родов Bhrgu или первому человеку Many, почему ученые видят в нем другого Прометея; самому Агни дается прозвание Mataricvan, и это прямо свидетельствует за их первоначальное тождество. Греческий Прометей, похитивший с неба огонь, как теперь положительно доказано, есть не кто иной, как сам громовник, возжигатель грозового пламени и метатель молниеносных стрел с высокого неба на дольнюю землю. У немцев ему соответствует Локи, которого уже Я. Гримм со свойственным ему ученым ясновидением сближал с Прометеем и Гефестом; подобно Гефесту, он был низринут с неба и также представляется хромоногим; подобно Прометею, прикованному к скале (= туче) за похищение небесного огня, Локи был заключен в цепи за свое лукавство. Судорожные движения окованных Локи и Прометея равно производят землетрясение (= гром). О распространяющемся пламени пожара немцы выражаются: «es (feuer) los werde, ausbreche, auskomme» – как бы разорвал цепи. Древнейший способ добывания огня у индийцев, персов, греков, германцев и литовско-славянских племен был следующий: брали обрубок из мягкого дерева, делали в нем отверстие и, вставляя туда твердый сук, обвитый сухими травами, веревкою или паклею, вращали до тех пор, пока не появлялось от трения пламя; вместо деревянного обрубка употреблялась и втулка от старого колеса. Так как гроза, разбивая мрачные тучи, выводит из-за них ясное солнце и как бы возвращает ему свет, то отсюда естественно возникла мысль, что бог-громовник возжигает светильник весеннего солнца, потушенный демонами зимы и мрака [6] . Тот же способ добывания огня, к которому привык человек в своем быту, виделся ему и в небе: в глубочайшей древности создалось верование, что бог-громовник вращает, как бурав, свою молниеносную палицу в ступице колеса-солнца или в дереве-туче и чрез то вызывает пламя грозы. Рядом с этим, из представления души – горящим светочем, из связи весенних гроз с идеею оплодотворения, и наконец из того уподобления, какое проводила фантазия между добыванием огня через трение и актом соития и между дождем и плотским семенем, возникли сказания, что первый человек создан и низошел в этот мир в молнии и что им-то принесен огонь с неба на землю. Стремительная, «окрыленная» молния олицетворялась обыкновенно в образе быстролетных птиц орла и сокола; тот же образ придавался и богу Агни; отсюда – миф, что златокрылый сокол или сам Агни в виде этой птицы принес на землю искру небесного пламени. В одном из старинных апокрифов находим любопытный отголосок преданий о происхождении огня; на вопрос: «како огнь зачася?» здесь сказано: архангел Михаил (замена воинственного громовника архистратигом небесных сил) возжег его от зеницы божией, т. е. от всевидящего ока-солнца, и принес на землю; точно так же огонь, похищенный Прометеем, был возжжен им от солнцевой колесницы. В Литве в эпоху язычества истукан Перкуна стоял под дубом, а перед ним на жертвеннике горел неугасимый огонь, охранение которого возлагалось на жрецов и вейделоток. Густинская летопись говорит: «ему же (Перкуну), яко богу, жертву приношаху и огонь неугасающий из дубоваго древня непрестанно паляху; аще бы случилось за нерадением служащаго иерея когда сему огню угаснути, таковаго иерея без всякого извета и милости убиваху». Хотя неугасимый огонь чтился литовцами как особое божество под именем Знича [сравни: зной, зиять или знеять – блестеть (сиять), зниять – пылать, пахнуть гарью, зноиться – дымиться, зноить – от сильного жара принимать красный цвет]; но что поклонение ему принадлежало к культу громовника – это очевидно из самого возжжения священного пламени при истукане Перкуна. В Литве до сих пор рассказывают, что некогда Перкун, вместе с богом преисподней, странствовал по земле и наблюдал за людьми: сохраняют ли они священный огонь? и при этом наделял богиню жатв, т. е. Землю, неувядаемой юностью (силою плодородия). У белорусов (Минск, губ.) уцелело такое предание: Жыж (от жечь, жгу, малор. жижа – огонь) постоянно расхаживает под землею [7] , испуская из себя пламя; если он ходит тихо, то согревает только землю; если же движения его быстры, то производит пожары, истребляющие леса, сенокосы и нивы. Поговорка «жыж унадзився» означает: стали частые засухи или пожары. Римляне чтили неиссякающий огонь богини Весты, охраняемый девами-весталками; если неожиданно он погасал – это считалось бедственным предзнаменованием для всего государства, и такое печальное событие требовало чрезвычайных жертвоприношений; чтобы возжечь погасший огонь, для этого требовалось новое, чистейшее пламя, которое добывали чрез соединение в одну точку солнечных лучей или чрез трение священного дерева и таким образом как бы сводили его с неба. Веста изображалась или подле пылающего очага, или с горящим светильником в руке. В греческой мифологии богине этой соответствует ??????, которая чествовалась как охранительное пламя очага. На Лемносе, куда, по преданию, Зевс забросил Гефеста и где потому особенно развился культ бога-огневластителя, было в году время, когда на девять дней гасили все старые огни и взамен их привозили на корабле новый с Аполлонова жертвенника из Делоса.

Множество доселе живущих в народе примет, поверий и обрядов свидетельствуют о старинном поклонении огню как стихии божественной и эмблеме грозового пламени. Зажигая вечером лучику, ночник или свечу, простолюдины крестятся; если же огонь долго не вздувается, то приговаривают: «святой огонёшек! дайся нам». Будет ли внесена в темную комнату зажженная свеча, ее встречают с крестным знамением точно так же, как существует обычай креститься при ударах грома и блеске молнии [8] . Чехи, о которых еще Козьма Пражский заметил: «hie ignes colit», называют огонь божьим – bozi ohen. Плевать на огонь – величайшее нечестие: за такое оскорбление святыни – на губах и языке виновного высыпают прыщи, называемые в областных наречиях огник и жижка; детям обыкновенно говорят: «не плюй на огонь, а то огник выскочит!» Не должно кидать в огонь ничего нечистого – ни соплей, ни калу; парша на теле приписывается действию огня, наказующего за подобные проступки. Польск. swad, swedziec означают: угар и зуд, вонять гарью и зудить. Если заметят, что кто-нибудь не у места испражняется, то берут из печи раскаленные уголья и бросают на помет, с полным убеждением, что после этого зад у виновного непременно опаршивеет. Горящую лучину или свечу должно гасить благоговейно: пламя задувать губами, нагар снимать пальцами, а уцелевший остаток бережно класть на место; погасить же огонь как попало, т. е. ударить лучину об пол или затоптать ее ногою – считается большим грехом, за который раздраженная стихия отплатит пожаром в доме нечестивца. Когда метут в печи веником и он загорится – то следует не затаптывать пламя ногами, а залить водою. Кто разводит в печи огонь, тот, по литовскому поверью, обязан совершать это молча и не оглядываясь; не то огонь, карая за нарушение должного благоговения, выйдет из печи и зажжет избу [9] . В Тверской губ. у кого загорится изба, того не пускают в другие жилые дома; напротив, он должен бежать как можно далее от жилья, чтобы отвести за собою пламя, которое, таким образом, представляется преследующею его, живою и мстительною стихиею. Народ дает огню эпитет живого и видит в нем (как ясно свидетельствуют различные предания) существо вечно голодное и всепожирающее. По указанию галицкой пословицы, «огонь святый метится, як го не шануешь»; у сербов есть клятва: «тако ме живи оган(ь) не сажегао!». Между крестьянами Самарской губ. доныне удерживается суеверие, что тушить пожары (чем бы ни были они вызваны) – грешно; в других же местностях мнение это прилагается только к строениям, зажженным ударом молнии. Литовцы, когда случится пожар, обносят вокруг загоревшегося здания кусок освященного хлеба и потом бросают его в пламя, чтобы умилостивить гневную стихию и приостановить ее разрушительное действие. В Черниговской губ. выносят при пожарах квашню, кладут на нее хлеб-соль, ставят тут же икону и молятся о помилованье. На Волыни вместо квашни выносят небольшой стол, накрытый чистою скатертью; на столе кладется хлеб-соль и ставится святая вода; с этим столом знахарка обходит крутом загоревшегося дома и шепчет следующее любопытное заклятие: «ой ты, огню пожаданый, из неба нам зосланый! не росходься ты, як дым, бо так приказав тоби Божий Сын» или: «витаю (приветствую) тебе, гостю! замовляю тебе, гостю! иорданскою водою заливаю тебе, гостю! Пришов Господь в мир – мир его не познав, а святый огонь слугою своим назвав; Господь на небо вознесся, за Господом и слуга (его) святый огонь понесся». В старину бросали хлеб-соль в пламя пожара, как это доселе делается у чехов и в Литве. Во время грозы крестьяне наши, чтобы охранить дом, людей и животных от ее карающей силы, зажигают в избах восковые свечи – крещенские [10] , четверговые или венчальные. С именем Иоанна Крестителя слились древние верования в дождящего Перуна; четверг был день, посвященный громовнику, и особенное почтение воздается этому дню на страстной неделе, как предшествующей празднику весеннего воскресения природы; вот почему свечи крещенская и четверговая получили в народных обрядах символическое значение молниеносного пламени, возжигаемого Перуном. То же значение придано и венчальной свече, так как в летних грозах совершался брачный союз бога-громовника с облачною девою. Вечером в чистый четверг приносят из храма зажженные свечи и коптят ими на притолках и матицах кресты, что, по общему убеждению, предохраняет дома от удара молнии. Соответственно этому, в Германии верят, что молния ни за что не ударит в дом, на очаге которого пылает огонь; потому во время грозы разводят в печи огонь или берут топор (символ громовой палицы) и вонзают его в дверной косяк. Четверговые и крещенские свечи зажигаются и в том случае, когда вспыхнет где-нибудь вблизи пожар: делается это с целью отстоять свой дом от угрожающей ему беды. Но что особенно знаменательно – свечи эти (иногда и подвенечную) зажигают во время трудных родов, чтобы облегчить страдания родильницы; обычай, указывающий на ту плодородящую силу, какая соединялась с молниями, посылающими дожди, а от их небесного пламени перенесена и вообще на огонь. Молодые, возвращаясь домой после венца, переезжают через разложенные в воротах и зажженные снопы соломы – для будущего счастия и плодородия; в некоторых деревнях заставляют их на другой день брака прыгать через огонь, и первую кудель, за которую примется молодая, нарочно зажигают ее родичи и знакомые [11] . Еще нагляднее выражается эта тождественность огня с грозовым пламенем в следующих поверьях о влиянии его на земные урожаи. На Сретенье, праздник, которому в западных губерниях присваивается название «Громниц», каждый хозяин освящает для себя восковую свечу и хранит ее в анбаре; во время посевов и жатвы свеча эта выносится на поля (Витебск, губ.). Существует примета: если в чистый четверг свечи, разносимые из церкви по домам, не гаснут на воздухе, то это предвещает большой урожай яровых хлебов. В те дни, когда выезжают унаваживать и пахать землю, крестьяне ни за что не дают из своего дома огня; они убеждены, что у того, кто ссудит чужого человека огнем, хлеб не уродится, и наоборот – у того, кто выпросит себе огня, урожай будет хороший [12] . И во всякое другое время крестьяне неохотно дают огонь, опасаясь неурожая и скотского падежа; если же и дадут, то не иначе как с условием, чтобы взятые горячие уголья, по разведении огня в доме, были немедленно возвращены назад. Кто никогда не отказывает своим соседям в горячих угольях, у того отымется счастье и хлеб в поле не простоит без потравы. Чтобы очистить просо от сорных трав и предохранить от порчи, все зерна, назначенные к посеву, перепускаются через поломя, т. е. сквозь дым зажженной соломы, или перед самым началом посева вкидывают горсть проса в огонь и верят, что оно уродится «чистое як золото». Богары, выезжая пахать или сеять, посыпают около повозки пеплом и горячими угольями. Итак, огонь – божество, творящее урожаи; погашение его и отдача в чужой дом – знак бесплодия и перехода изобилия в посторонние руки. Когда пекут хлебы, то наблюдают, куда наклонятся они головами (верхушками): если внутрь печи – это предвещает прибыль, а если к устью (к выходу) – убыток. Ради этой связи огня с плодородием и указанного выше сближения его с золотом, – с стихией этой нераздельно понятие о даруемом ею богатстве и семейном благосостоянии; народ дает огню названия: богач, богатье. Отсюда объясняется, почему домашний очаг получил значение пената (домового), оберегающего имущество домохозяина и умножающего его доходы.

Кроме влияния на плодородие, огню приписываются те же очистительные и вместе целебные свойства, что и молнии. Противодействуя мраку и холоду, он прогоняет и демонов всяких бед и болезней, в которых первобытные народы видели порождение темной, нечистой силы. С возжжением огня издревле соединялась мысль о возрождающейся жизни, а с его погашением – мысль о смерти. Огонь есть самая чистая = светлая и в этом смысле святая стихия, не терпящая ничего омрачающего, в переносном смысле: ничего злого и греховного. Считая за величайшее нечестие сорить хлебом, этим «даром божиим», крестьяне тщательно собирают рассыпанные крошки и бросают их в пламя очага, как в святилище всесовершенной чистоты; так же поступают они и с крошками пасхи, и с остатками других освященных яств. Одним из обыкновенных прозваний бога Агни было очиститель; снк. povaka – огонь образовалось от pu – очищать: это первоначальное, коренное значение сохранилось в латинском purus, тогда как греч. ??? (др.-в. – нем. fiur) – огонь. Согласно с олицетворением огня у классических народов в женском образе, светоносная чистота богини Весты возбудила нравственное представление о ее вечной, незапятнанной девственности; почему и служить этой богине, смотреть за ее священным пламенем могли только целомудренные девы (весталки). Очаг требует от людей целомудрия; соединение полов должно быть скрыто от него, дело, физически или нравственно нечистое, наносит ему оскорбление, и человек, сознающий за собою вину, уже не может приблизиться к родному очагу, пока не совершит искупительного обряда. Обращаясь к его пламени, люди испрашивали не только богатства, но и чистоты сердца, умеренности, здравия душевного и телесного. Увидать нечаянно огонь ночью признается на Руси за добрую примету: больному это предвещает выздоровление, а здоровому – счастие. Когда у ребенка случится «родимец» или «веснуха», то для прогнания болезни зажигают страстную (четверговую) свечу; от головной боли заказывают сделать свечу длиною по мерке, снятой с головы, и ставят ее в церкви перед иконою или прибегают к омовению водою, в которую наперед опускаются горячие уголья, и при этом причитывают: «ой, гульк вода! бусь вода! креши огню, жени биду!» Вода – символ дождя, горячий уголь – молнии, которую Перун высекает из кремня. Чтобы очистить тело от показавшейся сыпи, берут кремень, кресало и высекают над болячками искры; а красноватые и синие пятна «сибирки» выжигают раскаленным железом, которое в глубочайшей древности принималось за эмблему Перуновой палицы. На Крещенье зажженною в церкви свечою подпаливают у себя виски, чтобы волосы росли густые и красивые, голова бы просветлялась разумом, а сам бы человек был счастлив; в Виленской губ. жгут на голове волоса сретенскою свечою – на счастье и здравие. От лихорадки лечат так: берут освященную вербу (см. ниже о представлении молнии прутом или веткою), делают на ней столько нарезок, сколько было параксизмов, и затем кладут в затопленную печь; когда верба сгорит, должно взглянуть на оставшийся пепел и положить три земных поклона: вместе с уничтоженными огнем нарезками пропадает и самая лихорадка. В случае «сглаза» стараются достать лоскут одежды или клок волос от того, кто заподозрен виновником болезни, и сожигают на горячих угольях. Больной при этом спрашивает: «что куришь?» Ему отвечают: «курю уроки, призороки, лихие оговоры!» – Кури да гораздо, чтобы ввек не было! Если какое животное или птица испугает ребенка, то у первого вырывают клок шерсти, а у второй несколько перьев и этою шерстью или перьями окуривают испуганного, чтобы предотвратить несчастные последствия. От детской болезни, известной под названиями стень, сухотка и собачья старость, лечат так: когда придет время печь хлебы, то, посадив первую ковригу, посыпают лопату мукою, кладут на нее ребенка и до трех раз всовывают в устье истопленной печи; при этом одна баба стоит под окном и спрашивает другую, которая держит лопату: «что печешь?» – Стень пеку, сушец запекаю! [13] Тот же обряд совершается против грыжи и гнетеницы: это называется перепекать болезнь. Южные славяне страдающих «воспалением» поджаривают, словно барашка на вертеле: они устанавливают два больших камня, обвертывают больного в толстые ковры, привязывают его к шесту и кладут на камни, по обеим сторонам которых разводят огонь; после того начинают повертывать больного – так, чтобы жар обхватил его везде. Обыкновение класть хворых детей в печь известно и в Германии. От насморка и головной боли окуривают пряжею; когда ребенок страдает бессонницею, то берут длинные пряди льну, меряют у дитяти руки, ноги и рост, затем кладут пряди на печную заслонку, зажигают и держат больного над дымом: таким образом болезнь смеривается и сожигается на очаге [14] . На Благовещенье и 30 сентября (по окончании уборки хлеба) сожигают соломенные постели и старые лапти, скачут через разведенное пламя и окуривают свою одежу от болезней и чар; накануне Иванова дня с тою же целью сожигают в лесу старые сорочки и прыгают через костры, о чем упоминает уже Кормчая книга 1282 года: «неции пред храмы своими… или пред враты домов своих, пожар запаливши, прескакают по древнему некоему обычаю» [15] . В Курской губ. если в какой-нибудь семье умирают новорожденные дети, то мать купается на дровосеке, рубит топором снятую с себя сорочку и тут же сожигает ее. Топор – эмблема молний, вода – дождя. В древнейших поэтических представлениях облака уподоблялись небесным покровам (тканям), волосам, шерсти и пряже, и потому в указанных нами обрядах предаются огню именно эти символические предметы: с их сожжением пропадает и болезнь, подобно тому, как в пламени весенних гроз гибнет нечистая сила мертвящей зимы [16] . От огня целебные свойства перенесены на золу и пепел. От лихорадки и других болезней дают пить воду или вино (метафоры дождя), смешанные с золою, которую берут из печи или из церковного кадила. В Польше вокруг постели больного посыпали пеплом из сита.

Но особенно важное значение приписывалось огню, добываемому трением из дерева, так как под тем же образом древнейший миф представлял возжжение богом-громовником небесного пламени грозы. Такой огонь называется на Руси древесным, лесным, новым, живым, лекарственным или царь-огонь, у сербов ватра (в старину – молния) жива, живи огањ, у чехов bozi ohen, – точно так же, как дождь, льющийся из тучи, пробуравленной палицею Перуна, назывался живою водою. Пламя это признается спасительным против всяких заразительных и повальных болезней. Огонь, бывший до того в людском употреблении, не считается годным для такого священного дела; как вода, предназначаемая для леченья, должна быть непочатая, только что почерпнутая из родника, так и огонь требуется новый, не служивший еще человеческим нуждам. Живым огнем возжигаются купальские костры, через которые перегоняют поселяне скот и сами прыгают – в полном убеждении, что это наделяет здоровьем. Но сверх того к пособию живого огня прибегают всякий раз, как скоро обнаружится сильная смертность между населением или скотский падеж. В первом случае крестьянская община приглашает священника совершить молебствие и обойти с иконами и хоругвями вокруг села. При этом добывают новый огонь трением одного дубового полена о другое – также дубовое; добытым огнем зажигают кадило и свечи перед иконами в церкви: думают, что такая жертва особенно приятна Богу. Из церкви огонь этот разносится по избам, где и сберегается как вернейшее средство против мора. Если случится скотский падеж, то служат в поле общественный молебен с водосвятием, роют канаву и, наполнив ее навозом, кожаными обрезками, шерстью и сухими костями, все это зажигают живым огнем, потом перегоняют через канаву деревенское стадо и окропляют его святою водою. Иногда, вместо канавы, прорывают отверстие в ближайшем из окрестных пригорков – так, что верхний пласт земли остается нетронутым, и сквозь эти ворота прогоняют стадо, окуривая его можжевельником, зажженным от живого огня; в Смоленской губ. окуривают теми травами, с которыми стояли в церкви на Троицын день. Замечательно, что при совершении этого обряда старый огонь везде гасится, и при топке печей и освещении изб другого огня никто не употребляет, кроме добытого трением. В некоторых местностях, чтобы прекратить мор, крестьяне разводят вокруг села курево, поджигая сложенные там и здесь кучи живым огнем; от «сибирской язвы» курево разводится при самом въезде в селение. Болгары 24 декабря (когда на небе снова возжигается светильник солнца) и в день св. Пантелеймона тушат во всех избах огонь, а вечером берут два сухие полена, трут одно о другое и вызванное таким трением пламя называют божий или святой огнец и разносят по домам; в этот день поселяне не работают из боязни, чтобы гроза не сожгла хлеба. У германских племен живой огонь известен под именем das wilde feuer или notfeuer (стар. notfiur), т. е. огонь, в котором чувствуется настоятельная потребность (not – necessitas) и который добывается в случае всеобщей нужды – заразы. Рядом с этим объяснением, какое возникло в период сравнительно позднейший, когда был затерян настоящий корень слова, Я. Гримм указывает на другое, древнейшее: в слове notfiur (nodfiur) он подозревает старинное hnot(d)fiur от hniudan, др. – вер. – нем. hniotan, сканд. hniodha – quassare, terere, tundere, т. e. огонь, добываемый трением. В Германии огонь этот употреблялся на исцеление больного скота: коров, лошадей и свиней. Когда нападала на домашних животных чума, то крестьяне возжигали notfeuer. В назначенный день во всех печах погашали огонь, так что в целой деревне не оставалось ни единой искры. Из каждого дома приносили паклю, солому, хворост и дрова; затем вбивали в землю твердый дубовый обрубок и сверлили в нем отверстие; в это отверстие вставляли деревянный шест, обвитый соломою и обмазанный дегтем, и до тех пор вращали его, пока не показывалось пламя. Вызванное наружу пламя принималось на солому, сухие листья и хворост, и тотчас же возжигался устроенный между двумя загородками костер, через который перегоняли два или три раза все больное стадо. Иногда вбивали в землю две дубовые сваи, фута на полтора одну от другой; вверху их делались углубления, в которые вставлялась поперечная балка, толщиною в руку, обмотанная по краям паклею и старым засаленным тряпьем; поперечник этот обвивался веревкою, за длинные концы которой схватывались поселяне и с быстротою двигали его то в одну, то в другую сторону, пока не являлся огонь и не разгорались тут же набросанные кучи хворосту и соломы, после чего спешили перегонять стадо через пылающий костер. Вместо поперечной балки терли сваи и просто пеньковою веревкою. По окончании обряда все присутствующие бросались на костер, и каждый домохозяин запасался священным огнем, чтобы возжечь его на своем очаге; взятые с собою горячие головни они гасили в воде и клали их в ясли, из которых кормилась домашняя скотина. Сохранились свидетельства (1605), что живой огонь добывался чрез трение колеса: брали тележное колесо, вставляли в его втулку дубовую ось и вращали ее с помощью веревки; костер разводился в воротах, в которые и выгонялось зараженное стадо. Что происхождение описанных обрядов относится к глубочайшей древности – в этом не может быть сомнения; уже в 842 году Карломан запрещал эти «богопротивные» огни. Но важнее всех письменных свидетельств – то, что обряды возжжения живого огня равно совершались у всех индоевропейских народов, не исключая ни кельтов, ни греко-римской отрасли. Римские пастухи перегоняли скот через весенние костры Палилий (Palilia), зажигаемые в честь Палесы (Pales), богини – охранительницы стад.

Такое очистительное значение огня, прогоняющего темную, демоническую силу и вместе с нею все греховное, нравственно нечистое, побудило отдаленнейших предков наших соединить с сожжением мертвых мысль, что усопшие, сгорая на костре, очищаются от всякого зла и неправды и, просветленные божественным пламенем, водворяются в стране вечного блаженства. Руссы объясняли арабскому путешественнику Ибн-Фоцлану, что они сожигают трупы с целью доставить умершим невозбранный доступ в райские обители. Верование это в сказаниях о кончине мира сливается с мифическим представлением о той огненной реке, которая потечет в последний страшный день и в которой, по словам Кирилла Туровского, «подобает всякому роду человеческому пройти сквозь огнь», да искушенные огнем очистятся все племена и просветятся телеса их, аки солнце. По всему вероятию, здесь же скрывается: во-первых, зародыш католического учения о чистилище, где души усопших освобождаются действием огня от греховной нечистоты, и во-вторых, корень староверческого догмата о самосожжении, которое раскольники называют «вторым или огненным крещением», т. е., по их мнению, оно так же очищает человека от содеянных им грехов, как крещение – от греха первородного [17] .

Вследствие естественных, физиологических условий, определивших первоначальное развитие младенческих племен, славянин по преимуществу был добрым и домовитым семьянином. В кругу семьи или рода (который был тою же семьею, только разросшеюся) проходила вся его жизнь, со всем ее обиходом и родственными торжествами; в ней сосредоточивались самые живые его интересы и хранились самые заветные предания и верования: «имяху бо закон отец своих и преданья». Свидетельствуя о древнейшем быте славян, Нестор говорит, что они жили родами: каждый род на своем месте – особе, т. е. разъединенно. Отдельный род представлялся сожитием вместе нескольких семей, связанных кровными узами родства и властью одного родоначальника. Поздние остатки такого патриархального быта до сих пор встречаются в некоторых славянских племенах, мало или вовсе не испытавших влияния цивилизации. Родичи помещались в одной избе или, если слишком размножались – в нескольких холодных срубах (клетях), построенных вблизи теплой избы и даже примкнутых к ее стенам. Во всяком случае, очаг оставался единый для всех, а приготовляемая на нем пища составляла общую трапезу. Явление это весьма знаменательно. В отдаленное время язычества огонь, разведенный под домашним кровом, почитался божеством, охраняющим обилие дома, мир и счастие всех членов рода; вокруг него созидалась семейная жизнь. От огня, возжигаемого на очаге, обожание должно было перейти и на этот последний: оба эти понятия действительно слились в одно представление родового пената [18] . Каждый род имел своего пената, которым был единый для всех очаг – знамение духовного и материального единства живущих при нем родичей. Если же род делался слишком велик и распадался на части, то такое раздробление видимым образом выражалось в устройстве нового, особого очага; одно или несколько семейств, отрешаясь от главного рода, выселялись на другое место и основывали свое собственное жилье, свой отдельный очаг.

В этом значении очага кроется объяснение нескольких названий, важных для бытовой археологии славянского племени. Создаваясь в эпоху образования языческих верований, слово запечатлело в себе характеристические черты стародавних воззрений. Скифское божество огня и домашнего крова Tabiti происходит от санскр. tap (tapati) – urere, calefacere (зенд. tap – тоже, tafnu – urens, перс. taftan – сожигать, tapidan, tabidan – теплеть, лат. tepeo, греч. ????? – сожигать мертвых, англос. thefian – разгорячаться, ирл. tebhot – жар, тепло, слав, топить, теплый = топ-лый); от того же корня тап (скиф. таб), топ образовалось и русс. изба, у Иоанна экзарха болгарского истба, в Несторовой летоп. истьба, истопка, чешс. gistba, gizdba, пол. izdebka, винд. jispa, луж. jspa, spa. Старинная форма «истопка» (= истопа, истопник, истопить) доныне употребительна в различных областных говорах [19] . Итак, славянин дал своему жилищу название от того священного в глазах язычника действия, какое совершается на очаге. До сих пор название избы присвояется преимущественно той части жилья, в которой поставлена печь, в отличие от светлицы или клети; последняя ставится всегда через сени, против избы, и строится холодною – без печи и земляной насыпи над потолком. Точно так же слово дым у Нестора и даже теперь в некоторых деревнях употребляется в значении очага, дома, жилища [20] ; огнище (серб. и др. – болг. огниште, чеш. ohnisko, луж. ognisko), употребляемое во многих славянских наречиях в смысле горна, очага [21] , в лужицком и польском означает сверх того дом, жилье; следовательно, огнищанин, название, встречающееся в Русской Правде, есть владетель очага, дома, глава рода; потому за убийство его взыскивалась двойная вира. Готское auhus – печь (др. – швед. ogn, ofn = ofen, новошв. ugn) Гримм сближает с словом agni – огонь; Шлейхер дает другое объяснение: у древних арийцев очаг состоял из нескольких камней, сложенных посреди жилища; почему др.-инд. acman-tam – печь, чеш. kamna (то же, что рус. каменка) и гот. auhns предполагают основную форму aknas (acnas = acman, слав. камы) – камень. Это название, данное очагу, наводило мысль на молниеносный камень громовника и повело к поэтическому изображению грозовой скалы – тучи пылающею печью.

Обожание пламени, возжженного на домашнем очаге, было общим у всех индоевропейских народов. Индусы чествовали его под именем Агни, признаваемого главным хозяином дома и господином семьи (grhapati, vicpati); непременный спутник человека, он устрояет его семейный быт, печется об умножении его богатств, дарует вседневную пищу и под сенью домашнего крова поддерживает дружество, мир и счастие. Древние персы устраивали в своих жилищах алтари, на которых поддерживался вечный огонь и пред которыми совершались ежедневные молитвы; они клали на уголья сухое облупленное дерево, намазывали его жиром, поливали маслом и раздували огонь опахалом; кто раздувал огонь губами или бросал в него что-нибудь мертвое, грязное и нечистое, тот наказывался смертию. У греков ????? (= санскр. vastya, лат. Vesta от vas – habitare; снк. vasi, vasa, vasta, vastya, vastu – дом, обиталище; перс. wasta – огонь, washti – красота, washi – краснеть [22] ) означало очаг и богиню возжженного на нем огня и в то же время было почетным титулом хозяина дома (????? ????????); иногда и весь дом назывался гестией. Богиня Гестия была первою наставницею в домостройстве, гением-хранителем всех живущих при ее святилище, представительницею физического и нравственного единства семьи; ей посвящалась одна из комнат в средине дома, где обыкновенно пылал на очаге священный огонь. «Поддержание этого огня днем и ночью вменялось в обязанность каждому домохозяину. Горе тому дому, где бы он потух. Всякий вечер прикрывали уголья пеплом, чтобы не дать им совершенно сгореть; утром, при пробуждении, первою заботою семьи было возобновить огонь. Он потухал только при гибели целого семейства; потухший огонь, угасшая семья – были у древних выражения однозначащие». В старогреческом языке семья обозначалась словом ????????, что в буквальном переводе значит: находящееся близь очага. Но религиозное почитание очага не ограничивалось у греков только тесным кругом домашней жизни. От понятия об отдельном семейном и родовом божестве значение Гестии расширилось до представлений, которые сочетали с нею охранительное и связующее начало всякой политической общины и всего эллинского народа. В честь ее созидались по городам особые здания (пританеи), в которых ставился общественный, государственный очаг с вечнопылающим огнем; там хранились законодательные уставы и союзные договоры; у этого очага народные правители (пританы) обязаны были во все время, пока оставались на службе, совершать ежедневную трапезу. Колонии, выселявшиеся в другие страны, брали с собою огонь с общественного очага и возжигали его на месте нового своего поселения, в чем и выражалась наглядно та тесная родственная связь, которая соединяла их с метрополией. Общий для всех эллинских племен очаг был в Дельфах, и с ним нераздельна была в сознании греков мысль о их народном единстве. Подобное значение у римлян принадлежало Весте, о которой Овидий говорит как о «живом пламени» и которая признавалась таким же охранительным божеством в отношении целого государства, каким для отдельной семьи был домашний очаг. Весталкам, приставленным наблюдать за огнем Весты, поручалось и хранение пенатов римского народа; сами они пользовались величайшими почестями, и молитвам их приписывалась чрезвычайная сила в умилостивлении разгневанных богов. Погашение огня Весты почиталось предзнаменованием страшного бедствия, которое должно пасть на все государство; ибо вместе с тем, как угасало ее светлое пламя, народ лишался покровительства вечно бодрствующей, дружелюбной ему богини. В частных домах римлян древнейшей эпохи очаг стоял в передней комнате (atrium) и служил для двух целей: на нем приготовляли пищу и на нем же помещали пенатов и ларов – богов, покровителей и защитников дома и семейства; иногда лары хранились где-нибудь подле или позади его – в нише, откуда вынимали их в праздничные дни, ставили на пылающем очаге и совершали жертвенные приношения и возлияния. У скифов очагом служили два или три камня, которые они, кочуя с места на место, всюду возили с собою, и этот подвижной очаг имел такое же священное значение, как и у народов классических; он почитался защитником домашнего крова, семьи, рода и целого племени; именем Tabiti назывался и род, живущий сообща, нераздельно, и весь скифский народ. Верховный владыка – царь или князь скифов в отношении к подвластному ему народу являлся отцом среди огромного семейства, а принадлежащий ему очаг был общим божеством для всего племени; потому клятва царским очагом была у скифов самою торжественною и великою, как у греков клятва Гестией, а у римлян – Вестою. Нарушивший ее был преступником против самого божества Табити, и, по народному убеждению (как свидетельствует Геродот), царь, а с ним, разумеется, и все его подданные несли на себе тяжкую ответственность за такое преступление до тех пор, пока не был отыскан и подвергнут наказанию виновный. То же воззрение, расширившее культ домашнему очагу до пределов народного союза, было присуще и германскому племени, как очевидно из указанного Бергманном сближения скифского Tab(v)iti (огонь, очаг, семья, племя) с кельт. teuta и готск. thioth, theuth – племя, сканд. thiodh и др. – вер. – нем. diot (= deut-sch) – народ. У древних литовцев в каждой избе был свой священный огонь, постоянно поддерживаемый в охрану от всяких бед; но, кроме того, были и места общественного его чествования. Так, святость места Ромова основывалась на уважении народа к неугасимому огню, который горел там при неусыпном надзоре жрецов, обязанных поддерживать его дубовыми ветвями и обрубками из священной рощи. Когда пруссы подчинились владычеству крестоносцев, в собственной Литве образовался отдельный религиозный центр со своим общественным огнем (Зничем), который пылал в храме, построенном в Вильне, и был погашен только с принятием христианства. Согласно с указанными верованиями, огонь сделался знамением всякого радостного события в семейной, общинной и государственной жизни, что видим еще теперь в возжжении иллюминационных огней в дни семейных торжеств, народных побед и царских праздников.