Поэтика медицины: от физиологии к психологии в раннем русском реализме

Мертен Сабина

Угол, в котором ютится герой, символизирует его социальную изоляцию, которую тот постоянно, но безуспешно пытается преодолеть. В моменты, когда герой рассматривает себя со стороны, пропасть между ним и обществом и его постепенное отчуждение от самого себя становятся еще более отчетливыми: «Варенька, как вы думаете? Можно ли сорок-то рублей мне первого слова поверить? То есть, я хочу сказать, считаете ли вы меня способным внушить с первого взгляда вероятие и доверенность? По физиономии-то, по первому взгляду, можно ли судить обо мне благоприятным образом? Вы припомните, ангельчик, способен ли я ко внушению-то? Как вы там от себя полагаете? Знаете ли, страх такой чувствуется, — болезненно, истинно сказать, болезненно!» [Достоевский 1973–1988 1:74].

Сострадание, которого он требует от Варвары, есть, по сути, его жалость к самому себе и служит при этом не чему иному, как эксгибиционированию собственного болезненного эгоизма. Он жалуется на свою бедность, на боли в спине, головные боли, даже собственные мысли причиняют ему страдания. Варвара при этом со стороны наблюдает за его эксцессивными приступами жалости.

Налицо первертирование сентиментального топоса несчастного человека, не имеющего ничего, кроме своего достоинства. Типаж «хорошего человека», страдающего по вине общества, перерастает в образ героя, наделенного патологическими чертами характера. Монологи Девушкина не призыв к состраданию, а документирование состояния невроза. Варвара выполняет функцию «социального зеркала» героя, является для него «представителем общества». Хотя она и олицетворяет собой, таким образом, осознаваемую героем необходимость диалогически направленного восприятия себя самого и социума, в то же время настойчивая саморефлексия героя делает любой диалог принципиально невозможным. Обмен писем с Варварой является в конечном счете лишь диалогом с самим собой. В одном из писем Девушкин говорит о возможности социальной интеграции на основе своих человеческих качеств. Текст письма выдает при этом личностную структуру, слабую и замкнутую на себе: «…я был одинок и как будто спал, а не жил на свете. Они, злодеи-то мои, говорили, что даже и фигура моя неприличная, и гнушались мною, ну, и я стал гнушаться собою; говорили, что я туп, я и в самом деле думал, что я туп, а как вы мне явились, то вы всю мою жизнь осветили темную, так что и сердце и душа моя осветились, и я обрел душевный покой, и узнал, что и я не хуже других; что только так, не блещу ничем, лоску нет, тону нет, но все-таки я человек, что сердцем и мыслями я человек» [Достоевский 1973–1988 1:142].

Проблематика полярности человека и социума передана через контраст частного и социального, индивидуальности и социальной необходимости. Хотя герой физически неразрывно связан со своим окружением, в его внутреннем мире происходит раскол между личностью и обществом, еще более усиливаемый саморефлексией. Разделение на чуждый внешний мир и собственное «я» накладывает свой отпечаток не только на восприятие Девушкиным внешнего мира, но и на его мысли и чувства. Внешнее окружение при этом служит лишь отражением внутреннего конфликта: оно является не поводом, а качественным эквивалентом патологического стремления героя к самоунижению.

Конфликт между обществом и героем в том виде, в каком его представляет поэтика раннего реализма, обретает в романе новое измерение: общество существует как часть сознания Девушкина. Герой переживает конфликт с оценивающей его внешней инстанцией как социальную необходимость внутри своего внутреннего диалога, как конфликт с самим собой, в котором все инстанции обладают одинаковым авторитетом. Проблема, таким образом, переносится «вовнутрь» героя и способствует раздвоению его личности. Именно в этом причина патологического развития психологического облика Девушкина. Он воспринимает общество — внешне реальную и одновременно с тем внутренне фиктивную инстанцию — как категорию «Иного», требующего от него постоянного отчета. Герой несвободен в своих действиях, он является продуктом моральной оценки общественного мнения, которое решает, какое именно поведение считать правильным, а какое — нет. Борьба с жизненными обстоятельствами становится для него борьбой с самим собой как сопротивление внешним оценкам и инстанциям. Таким образом, Девушкин не может претендовать на роль героя, вызывающего социальную идентификацию у читателя или выражающего идеологические воззрения автора. Благодаря правдоподобию своей специфической проблематики он вызывает сочувствие скорее не как жертва социальных условий, а как случай патологии.

Депоэтизация мира «маленького человека» идет рука об руку с психологизированием героя [10] . Достоевский пародирует сентиментальный стиль романа в письмах: при этом подчеркивается не только небрежная манера писем Девушкина [11] (Варвара в одном из писем обращает внимание героя на неопрятность письма и говорит о необходимости его улучшения). Сознание героя уже обрело на уровне риторики такую степень самостоятельности, что практически «пишет себя самого». Гиперболизирование сентиментального топоса приводит к возникновению «патопоэтики», опережающей конвенциональные психологические воззрения того времени. Больное вводится в литературу в качестве литературного приема, «перспективой больного» обосновывается литературный стиль.

10

Это явление было отмечено критикой той эпохи. В «Финском вестнике» 1845 года говорилось: «Мы хотим действительности во что ни стало, и самый любимый герой наш теперь не поэт, не импровизатор, не художник, а чиновник или, пожалуй, откупщик, ростовщик, вообще приобретатель, т. е. самое непоэтическое существо в мире» (Финский вестник. 1845. № 1. С. 16–17,315).

11

Девушкин неоднократно подчеркивает, что он не в состоянии писать последовательно, так как он «болезненно раздражен» [Достоевский 1973–1988 1:71].

М. М. Бахтин справедливо отмечает, что Достоевский вовсе не стремится к изображению характера или социального типа мелкого чиновника. Гораздо важнее для него изображение процессов, протекающих в сознании героя. На передний план выдвигается не идеология автора, вложенная в уста литературного персонажа, а собственная позиция героя, выкристализовавшаяся в результате диалогического взаимодействия с окружающим миром. Высшей инстанции, оценивающей героя, у Достоевского, по мнению Бахтина, не существует [Бахтин 1972: 54]. Это означает, что автор отказывается от комментариев по поводу героя и позволяет последнему — в письмах, адресованных Варваре, — высказаться самому.

Фигура «мелкого чиновника», соединяя в себе элементы гротеска в духе гоголевской традиции с элементами пафоса, становится здесь «риторическим жестом», отсылающим к дискурсу возвышенного и одновременно над ним иронизирующим. Возвышенное (здесь — социальный пафос) в соединении с низким, уродливым и комичным приобретает элементы абсурда (излюбленный прием Достоевского — синтез сентиментальных форм и гротескных описаний в духе Гоголя) [12] . При таких условиях невозможны ни сентиментальная трактовка образа маленького человека, ни придание ему идеологической подоплеки [13] . Восприятие писателем элементов гротескного типизирования «расшатывает» типизирование социальное и переводит значение литературного героя на другой уровень. Этот нарративный прием позволяет дать более дифференцированное и динамичное изображение психики героя. Социальное окружение воспринимается и оценивается глазами героя, за счет чего подвергается сомнению возведенная в абсолют оппозиция здоровья и болезни.

12

Подробный анализ гротескных элементов гоголевской традиции у Достоевского см.: [Виноградов 1969].

13

Это могло послужить одной из причин охлаждения Белинского к романам Достоевского. Белинский критикует их пространность, отход от отображения действительности и недостаточную гражданскую активность автора.

Как уже было сказано, психологический дискурс XIX века поставил под вопрос утверждение о взаимоисключающем характере состояний психического здоровья и болезни, исходя из убеждения, что четкой границы между этими состояниями не существует. Ослабление дихотомии «больного» и «здорового», «социальной несвободы» и «свободы» было подтверждено теперь и в литературе. Ни общество, ни отдельный индивидуум не могут однозначно рассматриваться как «больные», следовательно, не могут нести ответственность за отклонения от нормального социального развития. Устоявшаяся дуалистическая картина мира была поколеблена утверждением о принципиальной предрасположенности человека к патологиям и о существовании различных степеней патологии. Насколько сильно Достоевский не принимает физиологического направления психологии (распространенного в научной литературе и судебной практике), настолько же сильно импонирует ему динамический — по Бахтину, диалогический — образ человека. Именно материалистическая психология принижает и «опредмечивает» человека тем, что пытается втиснуть его в рамки заранее заготовленных понятий и шаблонов, выносит суждения о нем на основании «психологических законов», лишая его таким образом собственного голоса. Недооценивая диалогический потенциал человеческого характера, материалистическая психология лишает его свободы, принимая на себя роль окончательной оценивающей инстанции [Достоевский 1973–1988 XXIV: 70]. Действительность может быть раскрыта только через интерпретацию самосознания и самоанализа героя. Невроз Девушкина является в таком случае пограничной ситуацией, в которой самосознание героя обнажается в своем взаимодействии с действительностью до такой степени, что позволяет увидеть более широкий спектр психики, чем в нормальном состоянии [14] . Возможность раскрытия и развития человеческой личности является чрезвычайно важной. Но это может быть обеспеченно лишь с помощью тотальной «диалогической проницаемости» сознания. Личные кризисы и непредвиденное психическое развитие все еще находятся в области человеческого и работают над формированием человеческой личности. Признание существования собственной динамики психического, действие которой нельзя просчитать наперед, релятивирует научную картину мира.

14

Согласно К. Ясперсу, именно в этом случае плодотворен симбиоз медицины и экзистенциальной философии. Сущность человека проявляется именно в пограничных психических ситуациях, в страдании, болезни и близости смерти, которые, в свою очередь, подразумевают присутствие или вмешательство медицины. Постижение глубинных экзистенциальных основ бытия всегда значит проникновение в область человеческого страдания; медицина и приемная врача становятся «конкретной философией» [Jaspers 1954: 85–86]. В этой работе сделана параллельная творчеству Достоевского попытка выйти за рамки материалистической психологии или, по крайней мере, за рамки причинно-функционального анализа. Ясперс признавал за человеческой психикой собственную динамику, поддающуюся не объяснению, а лишь интерпретации, исходящей из контекста.

Задачей Достоевского является не обеспечение психологии социальным инструментарием, а ее эстетизация, что позволило бы сконструировать аутентичный образ героя. Описание болезни вносит новое измерение в до этого одностороннюю перспективу изображения внутренней жизни человека. Речь, однако, идет о создании не размытых картин болезни, а патологий, чье возникновение имеет под собой определенное основание. Непосредственность связи между внелитературной реальностью и изображением литературного героя обусловливается еще и тем, что герой у Достоевского играет роль саморефлектирующей и психологически надломленной инстанции. Психология перенимает на себя функцию нарративного структурирования, что придает литературному познанию действительности оттенок саморефлексии.

5

Роман Герцена «Кто виноват?»

развитие психологического реализма Роман «Кто виноват?» состоит из двух частей, значительно отличающихся друг от друга в том, что касается изображения литературных героев. Первая часть состоит из серии биографий героев, рассказа об их происхождении, окружении и жизненных обстоятельствах. Описывая различные стороны общественной жизни (вполне в духе физиологического очерка), Герцен обнаруживает и анализирует факты взаимодействия между отдельным человеком и социумом в среде поместного дворянства. Эта серия биографий подготавливает развитие сюжетной линии, начинающееся во второй части романа [15] . Начиная с этого момента вводится прием литературного психологизирования, так что биографии героев становятся более динамичными. Упор при этом делается на внутренний мир героев, поэтому описание их внешности играет лишь второстепенную роль. Автор прибегает к внешнему лишь в том случае, когда оно может служить индикатором душевных состояний героя и является, таким образом, дополнением к его биографии; взаимодействие героя с внешним миром манифестируется в первую очередь на уровне изображения его внутреннего мира. Автор проводит «открытый эксперимент» над героями, которые помещаются в различные жизненные обстоятельства.

15

Биографии героев призваны прояснить функцию, которую выполняют события жизни каждого их них в социальной структуре общества.