Поэзия и поэтика города: Wilno — — Vilnius
Шрифт:
И этот невероятный театр в конце концов вообще таинственно исчезает — хозяин шаткого сооружения отказывается вновь пустить «труппу», театрик перебрался, но куда — «открыть того мы уже не могли», — почти по-гоголевски сетует автор на некоторую виленскую фантасмагорию (144). Театральность сама по себе вписана в его город, в своем изображении писатель часто использует диалог, передает подслушанные уличные разговоры, рисует жанровые сценки.
Излюбленные места прогулок горожан становились постепенно одной из постоянных виленских примет, они часто описывались позднее. Окрестности Вильно являлись естественным продолжением города и в этом смысле не отличались от парков (может быть, поэтому части из них даны знаменитые и знаковые имена). Весною в Вильно, как пишет Крашевский, «все живое прогуливается» (141). «Окрестности Вильно богаты красивыми местами, и горожане вполне их оценили, потому что прекрасным весенним, летним, осенним вечером всегда встречается разноцветная толпа, неспешно движущаяся к Поплавам, Иерусалиму, Бетлеему, на Погулянку, в Закрет, на Антоколь» (141). Наблюдательному «летописцу» здесь раздолье, он занимается социально-психологическим «анализом»: «Здешний большой свет, кажется, считает самым привилегированным Сапежинский парк; а средний свет облюбовал себе несравненно красивейшие прогулки в Иерусалим и Бетлеем, где можно встретить самые разнообразные типы, движущиеся в тени леса или по широкой дороге. Были и такие, кто предпочитал садик Струмилло, украшенный цветами; одичавший уже и печальный, но красивый Закрет, наконец, привилегия прогулок академиков — Погулянка» (142). Не кажется ли, что в этом городе место способно красить человека?.. В подобных описаниях обычная ирония автора уступает место поэтичности. «Прежде любимыми прогулками были бульвары, тянущиеся по берегу Вилии; здесь заканчивали поздние
Описывая архитектуру, Крашевский рассказывает об общем стиле и деталях, о переделанных в разное время частях, о живописности и соответствии зодчества назначению здания. Порою он углубляется в историю строительства, в легенду, оживляя и расцвечивая ее. Остановимся лишь на одном примере — описании центрального Кафедрального собора. «Кафедральный костел имеет то преимущество, что стоит на большой площади, которая позволяет видеть его целиком. Архитектура его греческая, классическая, простая и прекрасная, но делает его более похожим на пантеон, чем на старинный католический костел, и не сочетается со старой башней, стоящей тут же. Архитектор, высокого таланта которого не станем умалять, совершенно забыл, что, обновляя собор, необходимо было сохранить след древности нескольких сот лет, древности, составляющей его собственный характер, рисующей ощутимо его историю. То, что есть очень красивый костел, не возражаю, но костел, словно вчера основанный, при взгляде на фронтон которого, скорее придет на мысль Греция, Париж, Италия, чем Ягелло и Литва. Может, хотел бы я некрасивый костел, но зримо старый, зримо наш собственный, на котором века оставили разные украшения, означая тем свое течение, хотел бы кусок закопченной стены, неправильного построения, но ягеллонского, как предпочел бы наивную песню народа рафинированной песенке ученого поэта. Такой собор говорил бы нам о прошлом, тогда как этот красивый, дорический пантеон ничего нам не говорит.
Однако не следует во всем обвинять Гуцевича, архитектора талантливого, но которому недоставало чувства сути искусства, чувства красоты памяти» (98–99) [145] .
У Крашевского имеется определенная, четкая концепция архитектуры, характера реставрации старых зданий, сохранившая в какой-то степени свою справедливость. Другие его описания костелов, монастырей и церквей выдержаны в том же духе; останавливается он, конечно, и на интерьерах. Готический костел Анны вызывает редкое у скупого на какие бы то ни было похвалы автора признание совершенной красоты: «Знаете все, хотя бы по рисункам, прелестный костелик Св. Анны, единственное украшение Вильно, который на коленях нужно созерцать» (101). Хотя и тут верный себе Крашевский упрямо добавляет: «Но войдите внутрь — пропадет очарование». Архитектура костелов — общепризнанного оригинального «виленского барокко», детали и элементы других стилей — почти совсем не вызывает у писателя восхищения и даже одобрения. Гораздо интереснее ему описывать людей, праздничную толпу: костельные праздники, процессии, шествия; он выделяет группы, отдельные типы, мастерски воспроизводит диалоги и сокрушается о слишком будничных разговорах, не соответствующих торжественности места и времени, огорчаясь подобной профанацией.
145
Ср. с В. Гюго: «Увечья, ампутации, изменения в самом костяке здания, так называемые „реставрации“ — дело варварской работы подражавших грекам и римлянам ученых мастеров…» (Гюго В. Собор Парижской богоматери. С. 100).
Поэтическим завершением описания Вильно в «Дневнике» является «Воспоминание» — автор словно не спеша проходит по улицам исторической части города, предаваясь воспоминаниям об истории улиц, зданий, о давних памятных событиях. Угол зрения писателя — на уровне улицы, прохожего, этот взгляд близок к каждодневному опыту читателя. Если принять положение американского исследователя Бартона Пайка о качественном изменении изображения города в европейской литературе XIX века как эволюции от статичного (то есть видимого со стороны, как статичная картина) к текучему, движущемуся [146] , то Крашевский с его динамизмом стоит у истоков этой эволюции.
146
Pike В. The Image of the City in Modern Literature. Princeton University Press, 1981. P. 27–28.
Крашевский, кажется, жаждет объять все сферы городской жизни, все слои. Город он видит и воспроизводит как сложную систему, в которой, однако, есть своя иерархия, систематизация; он этот многоликий, многообразный город упорядочивает. При явной опоре на Гюго опыт французского писателя он воспринял творчески, его «инструментарий» использовал и переосмыслил применительно к своему материалу.
Крашевским написано немало повестей и рассказов о виленских зданиях, элементах городского пейзажа. Таково одно из первых произведений начинающего писателя — «Святомихальский костел в Вильне» («Ko'sci'ol 'Swieto-Michalski w Wilnie», 1833). Такова повесть «Рай и Ад» («Raj i Pieklo», 1835) с авторским жанровым обозначением «историческая фантасмагория 1529–1749 гг.» [147] Романтический сюжет повести разворачивается вокруг «Рая» и «Ада» — так, оказывается, жители Вильно в старину называли два дома, стоявшие неподалеку от ратушной площади (в авторских комментариях это подтверждается ссылкой на исторический источник). Сюжет повести строится на гротескном столкновении двух «миров»: события разворачиваются в точном соответствии с названиями этих домов; в конце концов «Ад», как и полагается, обрушивается вместе с его злокозненными обитателями. Рассказ «Мастер и подмастерье» («Majster i czeladnik», 1834) [148] основывается на распространенной легенде о зодчем, убивающем своего молодого ученика за то, что тот превзошел учителя. У Крашевского легенда связана со строительством красивейшего готического строения в Вильно — костела Св. Анны; это романтическая история о трагической судьбе художника, таланта. Произведения подобного содержания также служили, конечно, складыванию и упрочению легенды места, урочища, памятника архитектуры. Такие легенды широко бытуют и поныне [149] .
147
Kraszewski J. I. Raj i Pieklo // Znicz. № 2.Wilno, 1835. C. 46.
148
Kraszewski J. I. Majster i czeladnik // Znicz. № 1. Wilno, 1835. C. 193–194.
149
Одно из последних изданий в современном Вильнюсе (на литовском яз.): Vilniaus legendos. Sud. Stasys Lipskis. Vilnius, 1998.
Увлеченное изучение писателем истории и культуры Литвы неотделимо от его художественного творчества, в котором научные штудии, проникнутые любовью к этому краю, обретали вторую жизнь, а виленские локусы и урочища — легендарную историю. На созданные им традиции описания опирались впоследствии многие, и не только польские, авторы.
2. Странствователь: Владислав Сырокомля
Для поэта и прозаика Людвика Кондратовича (Ludwik Kondratowicz, 1823–1862), публиковавшего свои произведения под псевдонимом Владислав Сырокомля (Wladyslaw Syrokomla), Вильно был уютным местом несуетной «нормальной жизни»: «Если когда-нибудь у меня будет много времени и денег, буду ездить развлекаться в Варшаву, но жить всегда вернусь в Вильно» [150] . В 1850-е годы Кондратович-Сырокомля жил вблизи Вильно, в имении Барейкишки, и часто бывал в городе; умер он также в Вильно, на доме установлена мемориальная доска. Сырокомля — автор лирических и сатирических стихов, исторических драм, путевых записок, переводчик; он сотрудничал в местной периодике, в том числе в журнале Крашевского «Athenaeum». Крашевский был его другом и наставником, критиком; интерес к городу у них общий.
150
Syrokomla Wl. [Ludwik Kondratowicz]. Poezje wybrane.Warszawa, 1973. S. 8.
В стихах Сырокомли Вильно — это город просвещения, он любуется его книжными лавками, причем чуть ли не единственный помнит о тех, кто стоял у начал быстро выросшей книжной торговли, — о первых виленских книгопродавцах-евреях, развозивших на тележках, а то и просто разносивших свой товар прямо по домам, как это описано в «Уличном книготорговце» («Ksiegarz uliczny», 1859).
«Книготорговец» написан в жанре гавенды (gawedy), т. е. стихотворного рассказа персонажа или автора в сказовой стилистической манере, близкой к разговорной; это один из любимых Сырокомлей жанров, он писал гавенды бытового и исторического содержания. Данное произведение дает своего рода культурный срез Вильно с помощью изображения уличного книготорговца. Он имеет прототип: это Шломо Кинкулькин (ум. в 1864) [151] . Продавцу книг — еврею принадлежит роль культурного посредника. «Сейчас читает вся Литва, — говорит автор, — вот и спрашиваешь себя: кто совершил этот переворот?» [152] И указывает на торговца книгами, первого в этом деле, седобородого старца, простоявшего 60 лет на своем месте. Герой изображается в характерной городской обстановке: богатые книжные лавки, изогнутый виленский переулок, где из-под колес проезжающего мимо в экипаже владельца одной из этих лавок летят брызги на стоящего у стены с книгами под мышкой уличного торговца, которому теперь отказано в месте в новом ярком коммерческом книжном мире, «сияющем золотом и бархатом». Но за этой внешней реальной проблемой времени Вл. Сырокомля увидел и несправедливо забытые заслуги, и важную роль зачинателя и первопроходца. «Не пренебрегайте этим человеком! — восклицает поэт. — Он „за медный грош дал золото просвещения!“» [153] . Он слушает своего героя, и в их общих воспоминаниях (читателя, а затем писателя и продавца) оживают улицы и дома, бедные школяры и знаменитые профессора, время расцвета Виленского университета. В своеобразном «отчете» старого торговца книг о своем труде показаны и оценены виленская наука и литература, которым этот человек служил даже в ущерб заработку, — они представлены оригинальным каталогом в именах и книгах, которые, в свою очередь, согретые человеческим теплом, воссоздают духовную атмосферу города. Это античные авторы и ученые нового времени, романисты, местные профессора — и покупатели, и авторы книг: Гродек, Чацкий, братья Снядецкие, Лелевель, наконец, Мицкевич, Крашевский. Продавец наивно удивляется: «Зачем им эти книги — ведь пишут сами!» Эти имена, на которых несомненно лежит отсвет «местного колорита» вкупе с обобщенным образом виленского пейзажа, воссоздают романтическую ауру города, которая сама является местной «реалией» и сущностной чертой его облика. Характерная для гавенды ирония, которой проникнуто описание, не снижает серьезности повествования, уравновешивает его — без нее оно стало бы чересчур сентиментальным. Еврейский мир соотнесен у Сырокомли с темой бедности (как у Крашевского и других) и с темой книги, что также постепенно включается в складывающуюся символику города.
151
H. [Mo'scicki H.]. Przyjaciel pana Syrokomli // Tygodnik Ilustrowany. 1908. № 11. 14.3.1908; Romanowski A. Pozytyvizm na Litwie. Krak'ow, 2003. S. 131.
152
Syrokomla Wl. [Kondratowicz Ludwik]. Poezje wybrane. S. 25.
153
Ibid. S. 26.
В более раннем стихотворении «Книжная лавка» («Ksiegarnia», 1853), где описывалась виленская «libraryja» М. Оргельбранда, Сырокомля очень детально и топографически достоверно (с называнием улиц и переулков) и с ощутимым удовольствием описывает короткий путь от Ратуши до маленькой улочки, где лавка лепится к лавке, как путь к книге: «…вправо прекрасные формы Кардинальской стены, / влево маленькая улочка…» [154] . А книжная лавка со своими полками (автор упоенно перечисляет стоящие на них книги) создает этому параллель, сама становится своеобразным густонаселенным городом — как пушкинский «Городок» например.
154
Ibid. S. 46.
Евреи — продавцы книг (как и издатели, владельцы типографий) — очень характерные для города лица, неотъемлемая культурная составляющая не только собственно еврейского города, но и Вильно вообще. О них упоминали многие, но лишь Вл. Сырокомля увидел суть и важность явления. Такая личность, а также книжная лавка, типография становятся в Вильно пунктом встречи культур. Польский поэт воссоздал через литературный образ еврея-книгоноши атмосферу культурной жизни города. Заметна аллюзия на Мицкевича, писавшего в своем «Памятнике» («Exegi monumentum…»): «В Литву везет еврей моих творений том…» [155] Если взглянуть на проблему шире, то за «простотой», простодушием продавца книг стоит нечто более глубокое: он вообще очень часто так или иначе, в силу особенности своего «товара» — книги, причастен к формированию литературных интересов, вкуса, приохочивает к чтению [156] .
155
Мицкевич А. Стихотворения. Поэмы. M., 1968. С. 109.
156
См. об этом: Тименчик Р. Русская печать глазами библиографов // Иерусалимский библиофил. Альманах. Вып. 1. Иерусалим, 1999. С. 320–321: «книга — в противоположность мануфактуре или бутылкам виноторговца — перестала быть только „товаром“ на продажу и облеклась во все цвета индивидуальности» (Новое русское слово. 1962. 9 окт.).
Думается, уместно упомянуть здесь о литографии Казимира Бахматовича из серии «Виленские воспоминания» (1836–1837 гг.), на которой изображен спешащий со связкой книг еврей, освещающий себе путь фонарем. Литография вполне могла бы стать иллюстрацией к гавенде Сырокомли, о которой шла речь выше [157] .
Композиционно-стилистический прием Вл. Сырокомли — на первом плане герой, а тщательно отобранные детали городского ландшафта обрисовывают обстановку, и все вместе создает атмосферу, — использовали и другие писатели, например Винцентий Коротыньский, близкий Сырокомле и по своей демократической авторской позиции. Его стихотворение «Ветхозаветный квестарь /личность, проживающая в Вильно/» («Kwiestarz starozakonny / posta'c zyjaca w Wilnie/», 1858) [158] также представляет собой поэтический рассказ о реальной личности. Речь идет о современнике автора, Шимоне по прозвищу «Кафтан», бедном одиноком еврее, в полном смысле добродетельном человеке, бескорыстном и самоотверженном сборщике пожертвований, которые он сам ежедневно разносил и раздавал беднякам (сам же зимой и летом ходил в одном кафтане — отсюда и прозвище), а на собственное пропитание зарабатывал трудом батрака. В стихотворении Коротыньского его герой «ходит по теснейшим заулкам», по «темным чердакам», отыскивая бедняков; авторские акценты делаются на нравственном смысле рассказа. Шимон стал легендой при жизни, а когда через несколько лет он умер, о его похоронах и о его деятельности подробно рассказала польская газета «Tygodnik Ilustrowany» («Иллюстрированный еженедельник») [159] . Рассказы о Шимоне, приобретавшие легендарный отсвет, увековечивали истинную добродетель как в еврейской культурной традиции [160] , так и в польской, становясь общим достоянием.
157
Илл. см. на вклейке: Гасюнас В. Вильнюс в графике романтизма // Вильнюс. 1998. № 3/4. С. 109.
(илл. см. в файле раздел «Иллюстрации (фотографии)» — прим. верстальщика)
158
Koroty'nski W. Kwiestarz starozakonny (posta'c zyjaca w Wilnie) // Teka Wile'nska, 29 kwietnia, 1858. S. 2–3.
159
Tygodnik Ilustrowany. 1865. Т. IX. № 295. S. 189–190.
160
Broides Yitshak. Agadot Yerushalayim de-Lita. Tel-Aviv, 1949. P. 127–131 (иврит) (Предания Литовского Иерусалима).