Поэзия и поэтика города: Wilno — — Vilnius

Брио Валентина

Чеслав Милош написал, что у Галчиньского было «легкое перо». «Приехал на выступление, и ему понравилось. Что дешево. Что смешно. Конечно, дешево. Вильно экономически сидело в слепой кишке — граница с Литвой закрыта, с Советским Союзом почти, немного прохода в Латвию, и все. Зато уж смешным Вильно было очень, Галчиньский шел по улице, и его веснушчатое лицо расплывалось в улыбке, а иногда он прямо прыскал со смеху, переселенный в старосветскость „милого города“, которая тут сохранилась, как в альпийской долине. Переехал из Варшавы, жил за речкой Виленкой, зимой носил кожух, чтобы уж было по-тутейшему, и с Буйницким писал „Виленскую кукушку“ — так называлось кабаре в Базилианских стенах…» [197] В этой зарисовке, вольно или невольно, Милош отмечает интересную особенность: город в чем-то предопределяет, диктует стиль жизни [198] . Галчиньский сразу ухватил этот стиль, захотел вписаться в него, вступил

в город как в игру, с азартом и артистизмом. Такими стали и стихи, здесь написанные, в них присутствует удивительный город, каким поэт его увидел и понял. В экстравагантных стихах Галчиньского немало и смешного, и забавного, и яркого. Последнее особенно заметно сразу, как окраска: недаром повторяется часто совсем не означающее цвета, но явно любимое слово «зеленый» («О, серебряная Наталия, о, Константы зеленый!..»; «зеленая песенка»; ну и конечно, «Зеленый Гусь» позднее — театрик абсурда, «самый маленький в мире»). Но за смешным и забавным у этого поэта почти всегда в глубине стоит нечто тревожное, какая-либо драма.

197

Milosz Cz. Zaczynajac od moich ulic. Paryz, 1985. S. 173.

198

О подобном воздействии писали, например: Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. М., 1998. С. 255; Yi-Fu Tuan. Topophilia. A Study of Environmental Perception, Attitudes and Values. Prentice-Hall; Englewood Cliffs; New Jersey, 1974. P. 173–175.

И счастье, и веселье возможны в Вильно, и выражаются они в образах «Пана Тадеуша» Мицкевича — об этом стихотворение 1934 г. «Счастье в Вильно» («Szcze'scie w Wilnie»), — как естественно и «большое горе в маленьком Вильно» («Тяжелый вечер») [199] .

В «Виленских элегиях» («Elegie wile'nskie», 1935) уже первыми стихами задано смешение всего (чем и приятен город) — литературного театра жизни, улиц, домов, впечатлений.

Стиха мерный такт мешается с дождем весенним, но дождь стихает, стих звучит струною рифм — и форма шляп, и ритм шагающих прелатов; во сне, видно, дьявол, шутя, перенес меня в Рим. Wiersza miarowy takt miesza sie z deszczem wiosennym, lecz oto cichnie deszcz, brzmi tylko wiersz struna rymu — i kapeluszy ksztalt, i rytm kroczacych pralat'ow biore za diabli szpas, co przeni'osl mnie we 'snie do Rzymu [200] .

199

Galczy'nski К. I. Wiersze. Warszawa, 1956. S. 73, 99.

200

Galczy'nski К. I. Wiersze. S. 92. Далее страницы указаны при цитировании польского текста.

Сон о Риме вносит свой штрих в код города. Уже в подтексте присутствует фарсовая подмена: Вильно вместо Рима. Но и эта ситуация, в свою очередь, осмеивается: «К сожаленью, мало денег на вояж до Ватикана». А дьявольские козни из первой строфы отзываются в третьей, где (с указанием точного адреса):

На Остробрамской, 9 — пекло в Дискуссионном клубе. Na Ostrobramskiej 9 piekli sie Klub Dyskutant'ow

У Галчиньского в оригинале стоит не существительное, а глагол, что-то вроде пеклится, что звучит сильнее и ярче передает кипение дискуссий в этом клубе; контраст обострен до предела еще и адресом: пекло у Галчиньского находится рядом с Острой Брамой, к которой ведет эта маленькая улочка, т. е. рядом с самым святым местом Вильно. Стихотворение резко полемично: автор (чуть выше сказавший о себе «А мог бы быть консулом в Риме») становится в позу громовержца: «мечу громы на Клуб», и тот (в свою очередь) называет его «бесполезным поэтом». Далее сюжет развертывается: автор словно проходит по городу, переходя с места на место.

У Штралла (vis-`a-vis Почты) сходятся professores: Дембиньский, Иво Яворский, Манфред Кридл, афинянин-Сребрный; И над обшарпанным столиком, над дрожащим стаканом «пул-чарной» цитаты из «Фауста» следуют, как штурмовые отряды. U Sztralla (vis-`a-vis Poczty) schodza sie professores: Dembi'nski, Iwo Jaworski, Manfred Kridl, Srebrny ate'nczyk; i nad stolikiem struchlalym, nad drzaca szklanka p'olczarnej przechodza cytaty z «Fausta» niczym Oddzialy Szturmowe. (c. 92)

Тут так же все достоверно, и адрес, и имена профессоров университета: полониста Манфреда Кридла, Стефана Сребрного («афинянина», т. е. преподававшего древнегреческий язык и литературу), правоведа Иво Яворского; Хенрика Дембиньского — журналиста и издателя, организатора «Клуба интеллектуалов». Здесь же присутствует интересная реалия того времени, знаменитая виленская «пул-чарной» («р'ol czarnej») — полчашки черного кофе, с которой (плюс газеты и, кажется, черный хлеб на столах бесплатно) можно было просидеть в этом кафе весь день. Пожилые виленчане, давно покинувшие этот город, с нежностью вспоминают об этой «р'ol czarnej» до сих пор. А вот «штурмовые отряды» сохраняют память образа туч из предыдущей строфы, бегущих «как тяжелые поезда с войсками», внося предвоенную тревожную ноту в эти ироничные городские картинки. Лейтмотив пекла и чертовщины поддерживается здесь «цитатами из „Фауста“», а в следующей строфе «кобольдами» — уличными мальчишками, продающими подснежники, причем не где-нибудь, а «перед Базиликой» (т. е. у Кафедрального — главного — собора!). Город странный, и все в нем необычно, хотя все это — как в любом городе: толпа, улицы, здания, готика и барокко, интерьер, кафе, мосты, река, дождь, наконец.

Оранжево-зеленое таинственно Вильно, Особенно вечером, когда сидишь, как в бутылке от пива. Дремлют барочные зданья, и в них, как в шкафах благородных Подсвечники форм неверных, баллады, духи неживые… И мосты: Зверинский, Зеленый, с которого магик Боско Вознесся в полуночной мглы ностальгию. И мостики над Виленкой с тритонами на балюстрадах, Где броситься в воду — только лишь романтично…

«Баллады из старых шкафов», конечно, вводят мотив Мицкевича («Баллады и романсы»), который звучит в виленской поэзии Галчиньского постоянно. Реальные, «документальные» детали городского пейзажа остраняются контекстом и системой лейтмотивов. Они погружаются в некую особую атмосферу — «оранжево-зеленую» и таинственную. На реальных улицах, по реальным адресам происходит нечто фантастическое, порою даже адское. В семантику тайны включаются и евреи, вписанные Галчиньским, как и другие группы жителей, в их собственное пространство — улицы еврейских кварталов.

Евреи с улиц Гаона и Шкляной, с Мыльной, с Подвуйной Живут ПОЧИНКОЮ КУКОЛ и ОТЛИВКОЙ ГАЛОШ, Оком кораллово-красным ищут на облаках знака, Жарят селедку и верят в пришествие Гога-Магога. Zydzi z ulicy Gaona, ze Szklanej, z Mylnej, z Podw'ojnej zyja z NAPRAWY LALEK I ZALEWANIA KALOSZY, okiem czerwonym jak koral szukaja znak'ow na chmurach, smaza 'sledzie i wierza w nadej'scie Goga-Magoga. (c. 93)

Прописными буквами у Галчиньского выделены городские вывески еврейских лавочек (ср. в другом стихотворении: «тигры с вывесок ощерили ужасные клыки»), — он, как и Милош, к вывескам присматривался, в его городе они имели обыкновение оживать, из них легко творилась мифология. Галчиньский описывает еврейский Вильно как естественную часть создаваемого им странного города, а тревожный военный лейтмотив соединяется теперь с явственным эсхатологическим звучанием. При внешне игровой тональности стихотворение вписывается и в ощущение «катастрофизма», бывшего в это время важной составляющей контекста польской виленской поэзии (группа «Zagary» и Милош). Но заключительная строфа возвращает к ироническому настроению начала:

Подмети комнату, работница! Твоя пани близко! Пыль вытри с донышек. Укрась мне лентой гитару. Урра! Самолет над городом, а в самолете Наталия. Прояснит мрак житейский Наталия, светящая статуэтка.

Самолет возникает не случайно: «Я боготворю аэропланы, — признается автор уже в прозе. — Никто не отнимет у меня веры, что недалеко то время, когда они будут служить только торговле, коммуникации, культуре» [201] . Но прибывающая самолетом Наталия (имя жены поэта) принадлежит не миру техники и новизны, а, вероятно, миру старого барочного города (статуэтка). В этом важная черта поэтики Вильно — Галчиньский использует как бы метаописание (или автоописание), как, например, и в стихах военного времени:

201

Галчиньский К. И. Виленская осень / Пер. и прим. Томаса Чепайтиса. // Вильнюс. 1992. № 7. С. 167.