Поэзия первых лет революции

Меньшутин Андрей

Когда все страны и народы

Повязку сбросят с глаз своих.

Когда республика Советов

Окружена со всех концов,

Не до лирических сонетов,

Не до лирических стихов!

Тогда мы будем петь лагуны,

И шум лесной, и говор рек,

Когда под красный стяг Коммуны

Придет строитель-человек.

Когда республика Советов

Окружена со всех концов,

Не

до лирических сонетов,

Не до лирических стихов!²⁹

В этом стихотворении И. Логинова («Набат», 1919), очень характерном своими основными мотивами, главный акцент падает на утверждение органического единства новой поэзии и нового общества. Непосредственно в данной связи освещается то обстоятельство, что теперь «Не до лирических сонетов, не до лирических стихов!». Этим строкам, в качестве своеобразного рефрена трижды повторенным, придается принципиальное значение, и они вполне гармонируют с общим смыслом и тональностью стихотворения: поскольку сами условия времени, накал революционной борьбы диктуют необходимость «бить» в поэтический «набат», а не «влюбляться» лирическим стихом «в красоты матери-природы», постольку это дается легко, с радостной готовностью пойти на определенные ограничения, почти и не воспринимающиеся как какая-то жертва. И уже в порядке второстепенного уточнения, как бы мимоходом, следует признание известной вынужденности этого ограничения, которое в дальнейшем можно будет снять, «сбросить», когда «сбросят» окончательно цепге рабства «все страны и народы».

Тогда мы будем петь лагуны,

И шум лесной, и говор рек,

Когда...

Это звучит совсем в духе некрасовского «Поэта и гражданина», где полемически заостренный характер отказа от «красот природы» также целиком скрадывается и весь упор делается на: требованиях настоящего, текущего момента.

Еще стыдней в годину горя

Красу долин, небес и моря

И ласку милой воспевать...

Поэтическое развитие первых лет революции шло под знаком: противопоставления «гражданской поэзии» и «чистой лирики», как это было и во времена Некрасова. Недаром в одном из докладов А. В. Луначарский прямо утверждал: «Сейчас наступил момент, когда „поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть, обязан“»³⁰. Отзвуки некрасовской формулы порой возникали и непроизвольно. Характерное признание А. Поморского: «Не поэт, я сердцем больше воин»³¹, - было скорее не сознательным перифразом Некрасова, а свободной перекличкой, свидетельствующей о близости устремлений, эстетических взглядов и т. д. На этом пути зачинатели советской поэзии преодолевали немалые препятствия.

Обозревая стихотворную продукцию ряда пролеткультовских: журналов, рецензент писал: «По содержанию это все та же старая поэзия „гражданского чувства“ и социального протеста, скорее общедемократического, чем классово-пролетарского, поэзия революции вообще - и не нашей пролетарской социалистической революции»³². Подобные суждения нередко вытекали из пролеткультовской ортодоксии с ее требованием строгой «классовой чистоты». Между тем опора на ранее накопленный опыт в целом была плодотворна, и наша позднейшая критика, неоднократно отмечавшая модернистские влияния у поэтов Пролеткульта, как-то мало обратила внимание на другую сторону их творчества, продолжавшую мотивы и традиции революционной поэзии. Однако установившаяся в выражении «гражданского чувства» инерция была очень сильна. Вопреки заверениям самих поэтов, что они «уже пережили гражданскую скорбь и народнические призывы поэзии Сурикова, Надсона...»³³, зависимость от. этих образцов проявлялась неоднократно. Вот как воспевал революцию (в одноименном стихотворении) Г. Фейгин:

При царстве дикой тьмы, насилий и неволи,

При стонах и мольбах поруганных людей,

Ты гордо родилась в блестящем ореоле,

Прекрасна и бурна в стихийности своей.

Ты на пути смела мятежно, без пощады,

Погрязнувший в крови, отживший, ветхий трон,

Ты уничтожила подгнившие преграды

И гордо вознесла ряды своих знамен.

Сильна

ты, как огонь, бурлива ты, как море,

Мятежно-велика, как мощный ураган,

Ты к счастью нас ведешь, сквозь слезы, кровь и горе

И к свету - через боль кровавых гнойных ран³⁴.

Эти стихи действительно несколько напоминают стиль поэта-народовольца Якубовича - по общей манере, по риторической пышности фразеологии и т. д.³⁵ Конечно, поэзия Якубовича (как и Надсона) обладала жизненной и художественной значимостью, и ее никак нельзя свести только к риторике. Но подпадавшие под их влияние поэты Пролеткульта - как обычно в таких случаях бывает - нередко подхватывали наиболее слабое, ходульное. Отсюда и расплывчатая туманность революционных призывов, и обильное заимствование всяческих «кумиров», «алтарей», «Ваалов», вплоть до стихов, звучавших как простой перепев из Надсона:

Вперед же, в царство идеала!

Вперед, грядущего гонцы!

(П. Арский)

или:

Мы - жертвы алчного Молоха

Влачили рабски жизнь свою.

(Я. Власов-Окский)

На недостаточную самостоятельность этой поэзии указывал Маяковский: «И не наша вина, если и сейчас благородные чувства гражданских поэтов забронированы в такие эпитеты, как „царица свобода“, „золотой труд“ - у нас давно царицы и золото сменены железом, бунтом»³⁶. Вся сложность задачи в том и состояла, что традиции гражданской лирики надо было обновить, продолжить творчески, освободить от эпигонских наслоений, трафаретов. В этом направлении Маяковским были сделаны важные шаги еще в предреволюционные годы. И ему, автору «Облака в штанах» и «Войны и мира», было по-своему естественно выйти на улицу к революционному народу, заговорить с ним «во весь голос». Тем показательней поиски и изменения, которые сопутствовали этому выходу.

В первые годы революции лирика Маяковского претерпевает серьезную перестройку. Она обновляется в жанровом и стилевом отношениях, проникается пафосом коллективизма и звучит как поэтическая проповедь, обращенная к миллионной аудитории. Временно исчезают характерные для дооктябрьского творчества ноты интимного признания, исповеди, тема любви, еще недавно занимавшая центральное место в поэзии Маяковского, подчеркнутый автобиографизм и т. д. «Жизнь души» теперь не привлекает пристального внимания поэта. В его лирике господствуют иные пропорции и акценты. Стремление исследователей объяснить эти перемены порой вело к соображениям, может быть, остроумным, но не лишенным натяжек. Так, например, один из критиков замечает: «После поэмы „Человек“ поэт отказался от лирического героя, расстался с ним, расстался не только практически, но декларировал свою позицию»³⁷. И далее следует ссылка на сцену в «Мистерии-буфф», где «человек просто» произносит «нагорную проповедь» перед «нечистыми», а затем исчезает, как бы растворяется в них. Нетрудно убедиться, что такое расширительное толкование этой сцены плохо вяжется с истиной. Нет, Маяковский не расстался со своим лирическим героем, хотя роль, место и облик этого героя значительно изменились. Этот образ явственно проступает в его стихах того времени, раскрываясь подчас в прямой, подчеркнуто личной форме.

И если

скулит

обывательская моль нам:

– не увлекайтесь Россией, восторженные дети, -

я

указываю

на эту историю со Смольным.

А этому

я,

Маяковский,

свидетель⁸⁸.

(«Потрясающие факты», 1919)

Указания на такого рода «свидетельство», высказанные от первого лица, не всегда сопровождают произведения Маяковского того периода. Тем не менее мы постоянно ощущаем в его призывах и декларациях ту резко индивидуальную окраску поэтической интонации, которая говорит о присутствии ярко выраженного лирического «я». Поэзия Маяковского периода гражданской войны - это тоже по преимуществу лирика, но по-иному оркестрованная и обновленная в революционной борьбе.