Погоня за призраком: Опыт режиссерского анализа трагедии Шекспира "Гамлет"
Шрифт:
В Виттенберге же на свободе, не скованный путами обязательств придворной жизни, не обремененный ничьим надзором, принц набросился на все удовольствия, которые предоставило ему положение студента. Его компания – Гильденстерн и Розенкранц (отнюдь не Горацио – бедняк, сухарь, стоик). Театр – любимое развлечение. Правда, в понимании театра, в знании литературы, принц далеко оставил позади себя своих приятелей, но когда было, чтобы тонкий вкус и чувство изящного мешали молодому человеку с головой окунуться в хмельную радость безответственной свободы, особенно когда свобода эта обеспечена высоким титулом и государственной казной.
– На кого похож этот Гамлет? Что-то в нем угадывается такое
И вот катастрофа. Отец умер. На трон садится дядя. Мать ему в этом помогла. Во всем Эльсиноре ни одной души, кто был бы близок и дорог… Тоска траура, необходимость дождаться положенного срока, чтобы вновь вырваться на волю. А принц вовсе не отрекся от жизни. Его траур отнюдь не похож на монашескую схиму. «Тугая плоть» пока отнюдь не собирается «раствориться»... И вот из тоски безделия и ожидания отъезда всплывает безответственный (как до сих пор было все в жизни избалованного королевского отпрыска) роман с Офелией. Гамлет не может не знать, что никто и никогда не позволит ему жениться на дочери советника (Лаэрт об этом говорит с замечательной точностью и беспощадностью), да и вряд ли его может заботить подобная «мелочь». Он даже не стесняется (при всем своем трауре) открыто ухаживать зa Офелией. Об этом знают все – Лаэрт, придворные, остерегающие Полония. А принц ничуть не боится скомпрометировать девушку и никак не заботится о последствиях. Он даже и не вспоминает о ней, собираясь в Виттенберг. Уехал бы и скорее всего забыл бы незамедлительно...
Вот, пожалуй, и все, что нам известно о Гамлете до того, как ему запретили уехать из Эльсинора.
Но вот – запрет! – Что делать ему при дворе? Демонстрировать свою лояльность? Пьянствовать на банкетах (т.е. на пирах – конечно)? Волочиться за Офелией, рассчитывая рано или поздно сломить ее целомудрие? – Какая тоска! Лучше сдохнуть! Ненавидя себя за уступчивость и весь свет за несправедливость, разражается принц своим первым монологом, который начинается (обратим на это особое внимание) не только мыслью о самоубийстве, и не столько ею, сколько признанием власти над собой Божеского закона:
– О, если бы Предвечный не занес
В грехи самоубийство! Боже! Боже!
Таким образом, среди всех бранных слов, обрушенных на мироздание, Гамлет проявляет себя пока как человек, вполне сознающий власть религиозных запретов. Однако, положение его безвыходно, мерзко.
– Каким ничтожным, плоским и тупым
Мне кажется весь свет в своих стремленьях!
О мерзость!
И вот тогда-то первый paз по-настоящему вспомнил об отце. Теперь ему рисуется этот Аполлон в идеальном свете. Правда, нет ничего конкретного, чем можно было бы его вспомнить, – ни поступка, ни слова, ни даже вспоминания об отеческой ласке (ничего ведь не было), но разве это так важно? – И высоко, как знамя своей былой свободы, своей прошлой жизни, возносит Гамлет образ отца, которого он совсем и не знал даже, но из которого получается отличный кумир. Тем более что кто во всем виноват? – Конечно мать, «ничтожество», как, впрочем, и все женщины. Нy, что ж! Вы оставили меня здесь, еще пожалеете.
– Разбейся, сердце, надо стиснуть зубы.
Это все то, что видим мы на поверхности судьбы, на поверхности поступков и слов принца. A в глубине? Нет ли там какого-либо мотива, объясняющего еще точнее его злость, раздражительность, желчность?.. Конечно, здесь мы вступаем на зыбкую почву предположений, гипотез, почти не доказуемых. Но как оставить без внимания чувства человека, обойденного по службе? Как смотрит он на дядю, сидящего на троне, неужели так ни разу и не придет в голову мыслишка: А ведь это я должен бы был здесь сидеть!? Себе можно и не признаться в этом (ведь это так мелко, неблагородно), можно подменять для себя этот мотив более высокими и достойными мотивировками. Можно лгать и себе и другим, но можно вдруг взять и честно заявить: «Я нуждаюсь в служебном повышении… Покамест травка подрастет...» – Но все это потом, потом... А пока – затаимся. И принц приготовился ждать чего-то, сам еще не зная чего, но чувствуя, что получит повод дать выход своим страстям.
Шаг первый
Ждать не пришлось.
Сейчас произойдет событие, которое перевернет всю дальнейщую судьбу Гамлета.
– Почтенье, принц!
– Рад вас здоровым видеть,
Гораций! Верить ли своим глазам?
Что это? Встреча близких друзей? – Hичуть. Так можно встретить человека знакомого, но с которым не был в особенно теплых отношениях. И вообще для Гамлета это странная встреча: он никак не ожидал увидеть здесь своего бывшего соученика, с которым он пока «на вы», да еще в такой неподходящей компании... Физиономия одного из военных как будто знакома – «Марцелл – не так ли?..» А второго вообще первый раз вижу. Странно и подозрительно...
Напряжены и пришедшие. –«Ваш верный раб...» «Принц…принц»… Вообще Гамлета, кроме короля и королевы, – никто не называет по имени. В этом тоже есть свой драматизм. Со смертью отца он как бы перестал быть собой, потерял имя, он стал принцем. И в этом титуле страшная двойственность: с одной стороны, вроде бы официальное признание положения, почтительная констатация приближенности к трону, но с другой – не король, как должно бы быть... Сомнительно, что в Виттенберге Гамлета называли принцем, здесь, в Эльсиноре даже Гильденстерн и Розенкранц, стремящиеся к восстановлению видимости прошлых связей, не посмеют обратиться к нему иначе, как к принцу. (Один Полоний будет потом с почтительной иронией величать его «милордом»).
Гамлет чувствует напряженность пришедших, пытается ее разрушить:
– Какой же раб! Мы попросту друзья.
А тут еще и невольно в пику королю и королеве, запретившим отъезд, хочется подчеркнуть свою преданность студенческому братству. Горацио поддерживает игру:
– Милейший принц, расположенье к лени.
Начинается вполне светская болтовня: «ничуть вы не ленивец», «тут вас научат пьянству…» – ха-ха! Про пьянство пока вскользь. Это просто мужская шутка, которая очень должна понравиться Бернардо и Марцеллу.
И дальше – черный юмор про похороны и свадьбу, про расчетливость и поминальный пирог на брачном столе... Здесь, между прочим, Гамлет, вспоминая о свадьбе своей матери, обронит знаменательную фразу:
– Врага охотней встретил бы в раю,
Чем снова в жизни этот день изведать!
Что это? Обычное суесловие? – Ничуть. Вспомним мотив, по которому потом Гамлет остановит свой порыв убить стоящего на молитве Клавдия:
– Он моего отца лишает жизни,
А в наказанье я убийцу шлю