Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей
Шрифт:
Его дед был старшим из восьми братьев. Остальные семеро поумирали, не дожив до двадцати пяти. Тонули в реках, сгорали в пожарах, погибали от пуль. Одного затоптали кони. Казалось, их пугало только одно – умереть в своей постели. Последние двое были застрелены в Пуэрто-Рико в девяносто восьмом. Весной того же года дед женился и привел на ранчо молодую супругу. Возможно, выходя из дома, порой он озирал свои владения и размышлял о неисповедимых путях Господних и непреложности первородства. Двенадцать лет спустя в эпидемию гриппа жена умерла, так и не оставив наследника. Через год он женился
Джон-Грейди встретил отца в вестибюле отеля «Святой Анджелус», и они двинулись по Чадборн-стрит. Войдя в кафе «Орел», они направились к угловой кабинке. При их появлении разговоры за столиками стихли. Многие кивали отцу, а кто-то даже окликнул его по имени.
Официантка, которая называла всех лапочками, принимая заказ, немножко пококетничала с Джоном-Грейди. Отец вытащил из кармана пачку сигарет, достал одну, закурил, а пачку положил на стол, поставив рядом зажигалку «зиппо Третий Полк». Откинувшись на спинку стула, он курил и поглядывал на сына. Потом стал рассказывать, как его дядя Эд Элисон по окончании похорон подошел к священнику, чтобы пожать тому руку. Придерживая руками шляпы, они стояли на ветру, наклонившись вперед под углом тридцать градусов, словно комики на эстраде, а ветер хлопал брезентом навеса и гонял по траве складные стулья, за которыми бегали кладбищенские служители.
Чуть не касаясь носом щеки священника, Эд Элисон проорал ему в самое ухо, что, слава богу, погребение уже состоялось, а то еще немного, и разразится настоящая буря.
Отец беззвучно рассмеялся, потом закашлялся, отпил воды и, продолжая курить, покачал головой:
Один мой приятель – он из северного Техаса – рассказывал, что у них там однажды перестало дуть так неожиданно, аж куры все разом попадали!
Официантка принесла кофе.
Пейте, лапочки, сказала она. Сейчас будет остальное.
Она уехала в Сан-Антонио.
Не говори про нее «она».
Ну, мама…
Уехала, знаю.
Сидят, пьют кофе.
Что собираешься делать?
Насчет чего?
Ну, вообще.
Ее дело. Захотела – поехала.
Сын посмотрел на отца в упор:
Зря ты куришь.
Отец поджал губы, побарабанил пальцами по столу, взглянул на сына:
Когда я попрошу твоего совета, что мне делать, тогда ты поймешь, что стал взрослым.
Ясно, сэр.
Деньги нужны?
Нет.
Отец пристально посмотрел на сына:
Ничего, пробьешься.
Официантка принесла и поставила перед ними толстые фаянсовые тарелки – бифштексы с подливкой, к ним картошка и фасоль.
Отец заткнул салфетку за воротник рубашки.
Я ж не за себя беспокоюсь, сказал сын. Это хоть я могу тебе сказать?
Отец покосился на сына и, взяв нож и вилку, стал резать бифштекс.
Это можешь, кивнул он.
Официантка принесла корзинку с булочками, поставила на стол и удалилась. Они принялись за еду. Отец ел вяло. Вскоре он оттолкнул тарелку, вытащил из пачки еще одну сигарету, постучал ею по зажигалке, закурил.
Говори что вздумается. Господи, можешь даже пилить меня, что я много курю.
Сын промолчал.
Ты же знаешь. Я не этого хотел.
Конечно знаю.
Ты хорошо смотришь за Редбо?
Вообще на нем не езжу.
Давай в субботу попробуем?
Можно.
Если у тебя есть другие дела, то не надо…
Нет у меня никаких дел…
Отец курил, сын не спускал с него глаз.
Если не хочешь, не надо, сказал отец. Я серьезно…
Хочу.
Вы можете с Артуро сами собраться? А потом в городе меня подхватите, ладно?
Хорошо.
Во сколько?
Во сколько встанешь.
Встану как скажешь.
Заедем в восемь.
В восемь так в восемь.
Сын ел, отец недовольно озирался по сторонам, потом проворчал:
Прямо не знаю, есть тут у них кто живой или нет. Кофе не допросишься!
Джон-Грейди и Ролинс расседлали и отпустили коней в темноту, а сами улеглись на вальтрапах, положив под головы седла. Вечер выдался холодный и ясный, раскаленные искры от костра долетали до самых звезд. С шоссе слышался гул грузовиков, и в небе стояло зарево от огней города, что в пятнадцати милях к северу.
Что собираешься делать? – спросил Ролинс.
Не знаю… Ничего…
На что ты рассчитываешь? Он старше тебя на два года. И у него машина.
При чем тут он?
А она что говорит?
Ничего. Что она может сказать?
Так чего же ты ждешь?
Ничего.
В субботу в город поедешь?
Нет.
Ролинс вынул из нагрудного кармана сигарету, выкатил из костра уголек, прикурил. Сидит, курит.
Я бы не стал плясать под ее дудку, сказал он.
Джон-Грейди промолчал. Ролинс стряхнул пепел о каблук:
Плюнь ты на нее. Все бабы одинаковы.
Джон-Грейди отозвался не сразу.
В том-то и дело, сказал он.
Вернувшись домой, Джон-Грейди вычистил коня, поставил в денник и пошел на кухню. Луиса уже легла, в доме стояла тишина. Он пощупал кофейник. Взял из сушилки чашку, налил себе кофе, с чашкой вышел в коридор.
В дедовом кабинете подошел к столу, включил настольную лампу, сел в старое дубовое кресло. На столе подставка с медным календариком, переворачивающимся на оси. Перевернешь – меняется число. Пока на нем значилось тринадцатое сентября. Еще на столе была пепельница, стеклянное пресс-папье, фирменная амбарная книга компании «Палмер фид энд саплай» и фотография матери Джона-Грейди на выпускном вечере. Фотография была в серебряной рамке.
В комнате стоял въевшийся запах сигарного дыма. Джон-Грейди протянул руку к лампе, выключил, остался в темноте. За окном тянулась, уходя на север, залитая звездным светом прерия. На фоне созвездий темнели крестики старых телеграфных столбов. Дед рассказывал, что в прежние времена команчи резали провода и для маскировки соединяли концы конским волосом. Джон-Грейди откинулся на спинку кресла, положил скрещенные ноги на стол. Далеко на севере, милях в сорока, полыхали зарницы. Часы в гостиной пробили одиннадцать.