Погружение «Вест-Энда»

Когда судно начало тонуть, миссис Ниэри в своей отдельной каюте предсказывала по ладони судьбу молодому коридорному арийской крови.

– Видите, линия жизни прерывается, – сообщила она ему. – Вы умрете молодым.

– Ja? [1]

Вздохнув, она взъерошила его короткие светлые волосы.

– Откуда нам знать, – задумчиво молвила она, – когда пробьет наш час. Трагедия может поджидать за любым углом, а море… море шутить не любит. – Она игриво пробороздила ногтями беззащитную мякоть его открытой ладони, еще немного укоротив линию жизни. – Ich liebe dich [2] , –

с придыханием прошелестела она еле слышно. – Так будем же, как говорят поэты, вкушать плоды весны на свете этом. Негоже сердцу на запоре быть.

– Ja, aber ich muss gehen [3] .

Коридорный верил предсказанию миссис Ниэри, потому что ей было лет семьдесят и напоминала она цыганку из оперетты Штрауса, а коридорный был молод и фаталист. Тем не менее, всему есть границы, и миссис Ниэри была самой что ни на есть границей.

– О нет, mein Liebchen [4] . – стонуще выдохнула она. – Не уходи, не покидай меня. Ночь так юна, а ты такой…

Стук в дверь не дал миссис Ниэри закончить; стучал мистер Ниэри.

– Дорогая, – объявил тот, – корабль тонет. Выйди, взгляни.

– Я занята, любовь моя! – крикнула через дверь миссис Ниэри, помогая коридорному укрыться в пустом дорожном сундуке, приберегаемом как раз для экстренных случаев. – И волосы мои в жутком беспорядке. – Волосы ее лежали на туалетном столике, дожидаясь, по­ка их причешут.

Мистер Ниэри – или Альфредо, как звали его друзья в Милане, – вернулся в судовой бар, где всемирно известный ирландский поэт читал вступительную главу своего первого романа, из предполагаемой трилогии, недавно инсценированного. Теперь знаменитый поэт направлялся в Манхэттен на премьеру – или, по крайней мере, так ему представлялось. Альфредо пришлось встать за стойку и смешивать напитки самому, так как бармен и все ме­стные завсегдатаи перекочевали в спасательные шлюпки.

– Вот слова, – говорил поэт, – два слова, одно, может, три слова, да, три слова только, именно три слова, все вместе, сперва одно, первое слово, затем другое и наконец, через неко­торое время, последнее…

– Последнее слово? – с надеждой потребовал Альфредо у своего рома с колой.

– …Последнее из трех, третье, все три слова вместе в пространстве, здесь, вот в этом пространстве, наполняют его, начинаются от края пространства, тянутся через середину до другого края, пока незримого…

Пока поэт зачитывал слова эти себе и Альфредо – которому, несмотря на итальянское происхождение, явно не хватало классического образования, – штурман препирался с капи­таном «Вест-Энда», не юнцом уже, но еще и далеко не стариком, который командовал в одну из недавних войн эсминцем. Эсминец, к вящей капитанской досаде, был отправлен со всей командой на дно близоруким камикадзе.

– Сэр, – начал штурман, тщательно выбирая слова, – судно в самом деле тонет.

– Да-да, я в курсе, судно тонет, очень смешно. Может, на нас налетел айсберг? И ма­шинное отделение затоплено, котлы вот-вот взорвутся? И шлюпок на всех не хватает?

Хоть евреем капитан не был, чувство юмора у него было как раз то, что зовут еврейским.

– Нет, сэр, – другое судно.

– Что другое судно? Отвечайте по существу.

– Другое судно налетело на нас, сэр. Мы тонем.

– Что ж, хоть какое-то разнообразие. На прошлой неделе это был айсберг. Можно по­думать, «Титаник» – единственное на свете судно, которое утопло. Или правильней затопло?

– Затонуло, сэр. Как «затонувшие сокровища».

Капитан повернулся к штурману спиной и снова углубился в газету.

– Ну выйдите на мостик и посмотрите сами! Пожалуйста! Мы же тонем! – умоляюще пропел штурман, хотя петь не умел. – Спасайтесь!

– Волк! Волк! Волк! – передразнил его капитан. – Нет уж, увольте, сколько можно; пусть это послужит вам уроком. А теперь не мешайте. Я читаю «Филадельфия Инкуайэрэр». Если так уж невмоготу кого-нибудь разыграть, идите к телеграфисту. Он у нас доверчивый.

Телеграфисту, который был занят тем, что передавал речь поэта одному газетному син­дикату – какому именно, пока не подлежит разглашению, – было не до штурмана.

– Отстаньте от меня, – огрызнулся он, дробью точек и тире отбивая в эфир послание поэта, – до другого края, пока незримого, незримого для кого, для меня, например, отстаньте от меня, незримого для меня, обозревающего края слов, что заполняют совместно это про­странство, рядами, ряд над рядом, ряд под рядом, так же, как тянутся сами слова, одно, затем другое, и совсем другие по обе стороны от этих двух, так что я могу, обозревая слова, зрить вверх или вниз, вправо или влево…

В наушниках настала мертвая тишина, так как несколько тонн соленой воды только что захлестнули судовой бар, утопив поэта с Альфредо и оборвав связь.

Тем временем у миссис Ниэри были проблемы с замком дорожного сундука, куда она спрятала молодого коридорного. Замок, оказывается, захлопнулся, а миссис Ниэри никак не могла отыскать ключ, беспечно оброненный где-то на полу их с мужем отдельной каюты; соленая пена бурлила уже футах в четырех над полом.

– Ich muss geben! – все повторял молодой коридорный в несколько истеричной манере, одновременно молотя изнутри кулаками в прочные стенки сундука.

Миссис Ниэри решила, что искать ключ – дело неблагодарное, и поднялась на палубу, забыв от волнения про свои волосы, что остались лежать на туалетном столике, колыша рос­кошные локоны на свежем морском ветерке, который ворвался в каюту, когда миссис Ниэри отворила дверь.

День был чудесный, как раз из тех, когда ни капельки не жалеешь, что отправился в путь морем. Воздух был теплый, на небе ни облачка, морская гладь зеркально-недвижна, не­смотря на ветерок, игриво колыхавший локоны.

«Какой чудесный день, – подумала миссис Ниэри. – Интересно, где Альфредо? Он мог бы помочь с сундуком».

Альфредо тем временем лениво дрейфовал футах в трех под потолком судового бара, под вделанными заподлицо плафонами, проплывал островки розового света, что льстиво сглаживал черты его итальянского лица, и без того уже сглаженные и неоднократно обольщенные. Листы рукописи поэта можно было увидеть (будь кому видеть) пляшущими на во­де – один, затем другой, вверх, вниз, все вместе, будто лепестки непомерно крупного цветка, дрейфующего в ленивых водах голубой лагуны на каком-нибудь тропическом острове. Са­мого же поэта увидеть было нельзя (будь кому не видеть), так как, подобно гидростату или водорослям на дне вышеупомянутой лагуны, он маячил в глубине, на поверхность не пока­зываясь, запутавшись в микрофонных проводах.