Погружение во мрак
Шрифт:
Иван подождал, пока измученный каторгами и застенками ветеран выдохнется. А потом сказал по-деловому:
– Это хорошо, что база. Разживемся оружием, скафами, провиантом. Нам, друг мой Булыгин, сопутствует удача и надо это ценить.
С Цаем ван Дау что-то происходило – он начал светиться жутким, загробным свечением, потом свечение это перешло в мерцание. Глаза его потухли, а бельма наоборот, стали полупрозрачными.
– Мне тяжело здесь оставаться, – прохрипел карлик, – огонь, огонь, я весь в огне, ох, как жжет!!! Идите. Главное – направление! – Он махнул во тьму скрюченным пальцем. – Это настоящий ад! Погасите ого-онь…
Цай ван Дау исчез, словно его и не было.
Когда
Ей было хорошо. Истома и нега переполняли молодое красивое тело. Оиа не могла припомнить, чтобы когда-нибудь в жизни испытывала подобное наслаждение. Прямо нирвана какая-то! Лива млела и томно закатывала большие синие глаза. И если бы ее спросили, сколько времени прошлое тех пор, как она визжала, кусалась, ругалась похлеще пьяного матросами пиналась своими прекрасными, но очень сильными ножками, Лива не смогла бы ответить.
А прошло лишь около часа.
Говард Буковски, этот холеный джентльмен в дорогом костюме, вел себя словно последвий мерзавец. Мало того, что он чуть не сломал ей руку, так еще и общупал всю с ног до головы в полутемной утробе «Форда-Лаки», только что не изнасиловал! Лива все выжидала момента, чтобы врезать седому хорошенечко. И когда такой миг настал, не оплошала.
– Получай, сволочь! – выкрикнула она, лягая обидчика в пах.
Лива не промахнулась. Зато всю дорогу от машины до крохотного палисадничка Крежень тащил ее за ногу, волочил словно старую ненужную куклу. Европа! Она давненько мечтала о путешествии в Европу. Но не о таком путешествии.
Потом ее били сразу трое: Крежень, какой-то скелет в джинсах и пижон в юбчонке. Били с любовью, по-родственному, не калеча, не оставляя видимых следов, но причиняя дикую, невыносимую боль. Били, оглаживали, ощупывали, хохотали и снова били.
Потом она потеряла сознание.
А очнулась в комнатушке, задрапированной черным бархатом. Сидела она в большом кресле с резными деревянными подлокотниками. И колдовала над ней какая-то старуха-уродина: вытворяла что-то непотребное с волосами. У старухи было мертвецки белое лицо. Оно ничего не выражало. Холодными тонкими пальцами старуха втирала в кожу мулатки тягучие, неприятно пахнущие мази. Потом вдруг начинала сдавливать ей виски – и ледяные руки сразу становились обжигающе горячими. Ливадия Бэкфайер Лонг, в просторечии Лива. Стрекоза, не могла ни встать, ни повернуть головы, ни шевельнуться. Она была в полной власти странного существа. Ощущение блаженства стало приходить постепенно, по капельке – после того, как старуха влила ей в рот горькое снадобье из трех крохотных пузырьков. И тогда Ливе открылось, что сидит она перед высоким старинным зеркалом, а за спиной ее ворожит и колдует совсем не старая, а напротив, молодая, но безглазая красавица с высоким оголенным лбом. Глазницы ворожеи не были пусты, в них стояла чернота, в них застыл мрак – слевно в провалы черепа плеснули остывающей, утрачивающей блеск смолой.
Лива совершенно четко осознавала, что этого не должно быть, что все это страшно и невозможно. Но она уже плыла в теплых и убаюкивающих волнах чужих грез, она растворяясь в огромном и недоступном ее пониманию. И это не было наркотическим сном. Она много чего испытала, могла сравнивать. Нет, это было иное, совсем иное! Она подняла глаза – и не увидела потолка комнаты, черные бархатные стены уходили ввысь, в ночь, в темень. А пальцы колдуньи продолжали то леденить, то обжигать. Безглазая вонзала крохотные иголочки в каждый ноготок на руках и на ногах мулатки, ввинчивала что-то колючее, распирающее, пришептывала… лишь один ноготок ей не поддался, и она вонзила иголочку в мяготь пальца. Лива увидела капельку собственной крови – живой, дрожащий шарик. Но это была не ее кровь. У нее не могло быть изумрудной зеленой крови! Она хотела спросить,
Сколько она была вне себя, Лива не помнила.
Свет свечей пробудил ее.
И не так уж ярок и ослепителен был этот свет. Два семисвечника еле разрывали беспросветный мрак, заставляя его отползти лишь на несколько шагов от основания высокой и ажурной стойки, увенчанной крохотным сиденьицем без спинки и подлокотников. Матово поблескивающим изваянием застыло тело мулатки под уходящими в ночь сводами. Лива видела себя со стороны, будто некая незримая сила даровала ей второе зрение. И ей не было страшно за себя – столь хрупкую и одинокую во мраке. Юна не знала страха, ибо она все еще плыла… Тело казалось невесомым, не требовалось ни малейших усилий, чтобы держать спину прямой. Руки застыли двумя тонкими крылами, раскинутыми словно для предстоящего оолета. Полета в никуда.
Она была беззащитна и открыта в свете колеблющихся язычков пламени. И она не сразу поняла, что свечи освещают именно ее и только ее. Когда-то в Бич-Дайке она выступала на сцене-вертушке в прожигающих насквозь лучах голографического кольцевого спектратора, она раздевалась на глазах у сотен и тысяч полупьяных юнцов-дебилов. Она была одной из лучших шок-стриптизерок Побережья. Но она не ощущала себя до такой степени выставленной напоказ, как сейчас. Внизу, во тьме кто-то был. Она слышала сдерживаемое дыхание, перекатывающееся волнами, разбегающееся, затихающее и вновь накатывающее – так мог дышать исполинский зрительный зал, подчиненный чьей-то воле, замерший в предвкушении небывалого зрелища.
Сколько их было, невидимых глаз, поднятых на нее из тьмы и не отражающих света свечей?! Она не знала. Она плыла. И уже – полулетела, не делая ни единого взмаха руками. Шесть шандалов вспыхнули внезапно, будто не свечи загорелись, а включили ток и шесть шестиламповых люстр одновременно дали свет – спереди, сбоков, сзади. И тут же зажглись еще тринадцать семисвечников, удаленных от нее на сто шагов – кольцами, световыми, мерцающими кольцами вырвали они из мрака тысячи голов в черных островерхих капюшонах. Да, они все собрались смотреть на нее, Лива в упоении закинула голову назад, потрясая тяжелыми, скрученными в спирали волосами, и расхохоталась. Ей было приятно, что столь огромное множество людей собралось поглазеть на нее – красивую, бесподобную, сверкающую в вышине, над их головами, над свечами, надо всем миром.
Голос прогрохотал неожиданно – из-под самых сводов.
Да и не голос это был, а получеловеческий-полузвериный рык, в котором сплелись неожиданным переплетеньем грохочущие слова старонемецкого и иврита, латяни и тайного языка египетских фараонов… Рык рокотал под сводами, а в голове у Ливадии Бэкфайер-Лонг звучал сладчайший баритон, растекающийся патокой по полусонным полушариям.
И она уже не знала, кого слышит.
– Во имя Отца Мрака, порождающего Черное Благо, и Сына его – низринутого ввысь, и Духа отмщения, воамите, посвященные, и падите ниц пред шевестом непроизвесенного имени Владыки вашего!
Десятки тысяч застывших черных фигур одновременно с грохотом опустились на колени, отбрасывая назад капюшоны и устремляя глаза вверх.
– Ибо сказано в Черном Писании, что не в земле царствие низринутых и отвергнутых, а в небесных сферах, сокрывающих Землю. И оттуда приидет к нам Черное Благо!
И оттуда вопиет Дух мщения! А в глубинах подземных – лишь двери в Преисподнюю, и не всякий в них допущен будет, а лишь обагрившийся кровью семижды семи жертв ваших и ввергший в путь истинный тринадцать прочих, рекомых при нем сатаноапостолами! Посвящение есть спасение во Черном Благе!