Похищенная
Шрифт:
Надеюсь, он вспомнит, чьи они, перед тем как выкинет в мусорный бак.
Его машина была, как и стоило предположить, чёрной, хотя могу поспорить, что при свете дня она окажется тёмно-синей. Великолепный, кричащий своей дороговизной Aston Martin, припаркованный в открытом боксе через дорогу. Он мигнул фарами, приветствуя своего хозяина, и поглотил меня в свой светло-бежевый салон, пахнущий кожей и чем-то горьким.
Я скинула туфли, задирая ноги на сиденье и прижимая колени к груди. За тонированным стеклом красная кирпичная стена казалась мне полотном запекшийся крови.
— Пристегнись, — Николас сел на сиденье рядом,
— Спасибо за заботу, Николас, — я ещё плотнее прижала колени к груди, пытаясь хоть как-то согреться. За окном мелькали заброшенные, как и его дом, здания, пугающие меня чёрными провалами разбитых окон, мёртвой запущенностью, обречённой тоской никому-не-нужности. Нас окружали проросшие кустарники, местами пролезающие через потрескавшийся асфальт и заползающие на бетонные ступеньки лестниц; листы помятого и заржавевшего металла, свисающего с дверей и больших ворот; мусор, забившийся в углы построек и валяющийся по сторонам от дороги. — Ужасное место.
— В семидесятых здесь был лакокрасочный завод, — наконец он вынырнул на широкую дорогу, похожую на ту, по которой мы приехали сюда, и прибавил скорость, отчего я стукнулась лбом о стекло, в которое так самозабвенно смотрела.
— Сегодня ведь шестое? Если я не ошибаюсь.
— Да.
— Я навсегда зависну в своём возрасте, только представь. Двадцать два, хотя завтра мне исполнилось бы двадцать три.
— Интересное рассуждение: зависну.
Я не смотрела на него, но могла поспорить, что при этом он улыбнулся своей странной улыбкой, скрытой лишь в уголках губ. Спрятанной от всех и ото всего — настоящие убийцы не любят улыбаться, наверное…
— Разве нет? Это конец, дальше уже ничего нет: ни времени, ни страха, ни боли. Совершенно ничего, даже пустоты, понимаешь? И мне будет поебать, как я выгляжу, кто и что обо мне думает и думает ли вообще. Ищут ли меня и плачут ли обо мне, — я правда не хотела с ним откровенничать, но почему-то именно сейчас, наряду с нервным ознобом, я чувствовала совершенно отвратительное одиночество, которое заставляло меня цепляться за единственно живого человека рядом со мной, пусть этот человек и был моим убийцей. Тем более, что ему до моей бредятины не было никакого, совершенно, чёрт побери, никакого дела.
Да чтоб ты сдох, мистер сама привлекательность.
Я перевела на него злой взгляд и начала пристально рассматривать его профиль, подсвеченный светом от передней консоли с вмонтированным в неё экраном и различными кнопками. Его бледность бросалась в глаза, а напряженные скулы указывали на то, что обезболивающее оказалось не очень-то эффективным, впрочем, как и мое успокоительное, остатки которого осели на моей коже едва уловимым запахом спирта.
— Что ты чувствуешь, когда убиваешь людей?
Он слегка повернул ко мне голову, и я не смогла различить оттенка его взгляда, скрытого от меня падающими на лицо тенями.
— Ничего. Мне не жаль, если ты об этом.
— Я не об этом. Что ты чувствуешь, когда имеешь власть над чьей-то жизнью? Ты ощущаешь себя Богом? — я неловко поерзала, ощущая давление джинс в самом неподходящем месте, не защищенном от плотного шва нижним бельем. Пришлось спустить ноги
Мои мысли заглянули под днище машины и оценили дорожный просвет.
Мистеру сама привлекательность, по-видимому, было не до клиренса.
— Я ощущаю себя мусорщиком, избавляющим этот мир от мусора, — он произнес это уверенно и твердо, даже не пытаясь приукрасить свою работу и заставляя меня задуматься.
— Значит, я мусор?
— Значит.
Машина остановилась, и я уставилась в боковое стекло. Любитель заброшенных зданий привёз меня в бетонную могилу, состоящую из трёх стен и четвертой, разрушенной, лежащей на земле грудой поверженного бетона и арматуры, которая торчала в стороны железными прутьями. На улице было светло, хотя мы и провели в дороге не более двадцати минут; небо уже поглотило звезды, а солнце почти коснулось просыпающимися лучами самой высокой точки небосклона, ослепительно-голубого, без любого намёка на облачность.
Отличный день, чтобы умереть.
Я вышла из машины и задрала голову вверх, прислушиваясь к шагам Николаса, огибающего машину и приближающегося ко мне. Заботливый толчок в спину вернул меня на землю, и я поморщилась от вонзившихся в голые стопы мелких камней. Надевать туфли не имело смысла, поэтому я, прошипев в сторону мудака проклятия, пошла вперед, то вставая на носочки, то останавливаясь и убирая с пяток особо надоедливую крошку.
Впереди маячила стена с большими окнами-глазницами, лишёнными не только стекол, но и рам, глядящих в лесной массив, испещренный песчаными грядами. Где-то вдалеке, за деревьями, притаился город, слышимый здесь лишь неясным гулом просыпающихся автомобилей, автобусов, людей. Он постепенно оживал, возвращаясь в свой прежний ритм, в то время как я безропотно шла к своей смерти.
— Надеюсь, ты умрешь в самых страшных мучениях, мистер мудак, — я даже не посмотрела на него, лишь упрямо вскинула подбородок и бодро вступила под своды полуразвалившейся крыши, балки которой беспомощно искали опору в упавшей стене. Я нашла свою опору в уцелевшей и, повернувшись к ней спиной, уставилась на Николаса, остановившегося на входе.
Видимо, с меткостью у него проблем не было, как и с самоконтролем, который покинул меня как только дуло пистолета поднялось на уровень моих глаз.
Думать о конце и видеть его — разные вещи.
Знать о смерти и чувствовать её приближение тоже.
Я не удержалась и крепко-крепко зажмурилась, при этом обняв себя за дрожащие плечи.
Прозвучал выстрел, стремительно скрывшийся в пространстве, и я изумленно открыла глаза. Мистер сама привлекательность стоял там же, у развалившейся стены; крыша всё также нависала над нами, показывая обрывки неба; я до сих пор была жива и чувствовала холод.
Истерика медленно захватывала меня в тиски, и я, поняв, что Николас выстрелил в воздух, пыталась сделать хотя бы один вдох. Слезы душили, а я постепенно сползала по стене вниз, до тех пор пока не оказалась на земле и не спрятала лицо в ладони.