Похититель теней
Шрифт:
Нехорошо, конечно, что я наговорил о ней гадостей, но, с другой стороны, это была месть.
Как только ее машина скрылась, я по-быстрому забрал орла и побежал на пляж, где в это время был отлив. Запускать змея, хрустя ракушками под ногами, — в этом есть что-то божественное.
Ветер был сильнее вчерашнего, и катушка разматывалась быстро. Резко дернув за шпагат, я исполнил первую фигуру — почти идеальную четверть восьмерки. Тень от змея скользила по песку далеко от меня. И вдруг я увидел совсем рядом другую тень, знакомую. Я чуть не выпустил орла. Справа от меня
Она положила свою ладонь на мою, но не для того, чтобы удержать меня за руку, — ей хотелось взяться за нить воздушного змея. Я доверил ей катушку: Клеа так неотразимо улыбалась, что ей было невозможно отказать ни в чем.
Должно быть, это была не первая ее попытка. Клеа управлялась со змеем так ловко, что дух захватывало. Ей запросто давались полные восьмерки и идеально ровные змейки. У Клеа был дар воздушной поэзии, она умела писать в небе буквы. Поняв наконец, что она делает, я прочел: «Я по тебе скучала». Девочка, которая пишет вам «Я по тебе скучала» воздушным змеем, — такое не забудется.
Клеа опустила змея, повернулась ко мне и села на мокрый песок. Наши тени сошлись. Тень Клеа наклонилась ко мне:
— Я не знаю, отчего мне больнее, от смешков за спиной или от сочувственных взглядов. Кто может привязаться к девочке, которая не умеет разговаривать, а вместо смеха вскрикивает? Кто успокоит меня, когда мне страшно? А мне уже так страшно, что я совсем ничего не слышу, даже в голове. Мне страшно вырасти, я одна, и мои дни похожи на бесконечные ночи, сквозь которые я иду, как автомат.
Ни одна девочка на свете не сказала бы такого мальчику, с которым едва знакома. Этих слов Клеа не произносила, их нашептала мне на пляже ее тень, и я наконец понял, почему она звала на помощь.
— Если бы ты знала, Клеа, что для меня ты самая красивая девочка на свете, что от твоих хриплых криков голубеет серое небо, что твой голос звучит как виолончель. Если бы ты знала, что ни одна девочка в мире не умеет запускать воздушного змея так, как ты.
Эти слова я прошептал тебе в спину, чтобы ты не услышала. Перед тобой я сам стал немым.
Мы встречались каждое утро на дамбе, Клеа заходила на пляж за моим змеем, и мы вместе бежали к заброшенному маяку, где и проводили весь день.
Я сочинял истории про пиратов. Клеа учила меня говорить руками, и я постигал поэзию этого языка, мало кому понятного. Привязанный к перилам башенки, наш орел взмывал все выше и кружил на ветру.
В полдень мы с Клеа, прислонясь к стене под фонарем, делили на двоих завтрак, приготовленный мамой. Мама знала — мы никогда не говорили об этом по вечерам, но она догадалась о дружбе, связавшей меня с девочкой, которая не разговаривает, как называли Клеа в городке. С ума сойти, до чего взрослые боятся слов. По мне, так «немая» звучит гораздо красивее.
Иногда после завтрака Клеа засыпала, положив голову мне на плечо. Это, наверно, было лучшее время дня, когда она всецело доверялась мне. Потрясающее чувство, когда вам кто-то доверяется. Глядя на нее, спящую, я думал, обретает ли она дар речи в снах, слышит ли свой чистый голос. Под вечер, расставаясь, мы каждый раз целовались. Шесть незабываемых дней.
Короткие каникулы подошли к концу, мама начала собирать чемодан, пока я завтракал. Скоро нам предстояло покинуть гостиничный номер. Я упрашивал остаться подольше, но маме пора было в обратный путь, чтобы не потерять работу. Она обещала, что мы снова приедем сюда в будущем году. За год столько всего может произойти.
Я пошел проститься с Клеа. Она ждала меня у маяка и, сразу поняв, почему у меня несчастное лицо, не захотела подниматься со мной наверх. Жестом она велела мне уходить и отвернулась. Я достал из кармана письмо, которое тайком написал накануне, — короткое письмецо, но в нем я открыл ей все мои мысли. Она его не взяла. Тогда я схватил ее за руку и потащил к пляжу.
Ногой я нарисовал на песке половину сердца и, свернув листок письма воронкой, воткнул его в середину рисунка. И ушел.
Я не знаю, передумала ли Клеа, закончила ли она мой рисунок на песке. Не знаю, прочла ли она мою записку.
На обратном пути мне вдруг захотелось, чтобы она ничего не читала, чтобы мое письмо унес прилив. Наверно, я застеснялся. Я писал, что каждое утро, просыпаясь, буду думать о ней, обещал, что, засыпая, буду видеть ее глаза, такие огромные в непроглядной ночи, как будто старенький маяк, гордый тем, что больше не одинок, вновь зажег свой фонарь. Все это, верно, выглядело неуклюже.
Мне оставалось наполнить копилку воспоминаний на год вперед, сделать запас счастливых минут на осень, когда тьма сгустится над дорогой в школу.
В классе я решил ничего не говорить: рассказывать о Клеа, чтобы позлить Элизабет, было мне уже неинтересно.
Мы больше не вернулись в этот курортный городок. Ни на будущий год, ни потом. Я больше ничего не знал о Клеа. Я думал было послать ей письмо до востребования: «Заброшенный маячок в конце дамбы». Но написать этот адрес уже значило бы выдать тайну.
Два года спустя я поцеловал Элизабет. У ее поцелуя не было вкуса меда, и клубники тоже, лишь легкий привкус реванша над Маркесом, с которым я к тому времени сравнялся ростом. Три года быть бессменным старостой класса — это, как-никак, приносит популярность.
На следующий день после того поцелуя мы с Элизабет расстались.
Я решил не выставлять свою кандидатуру, и вместо меня избрали Маркеса. Я охотно уступил ему свои функции. В политике я окончательно разочаровался.
Часть II
1
Страх темноты сменился страхом одиночества. Я не люблю спать один, а между тем живу в полном одиночестве в тесной квартирке под крышей многоэтажного дома неподалеку от медицинского факультета. Вчера мне исполнилось двадцать лет. Отметил я их, не успев ни с кем подружиться, — все из-за того же отставания в возрасте, что и в школе. Да и плотное расписание на факультете не оставило на это времени.