Похитители
Шрифт:
– Все в порядке, – сказал мистер Хэмптон. – Пуля ее чуть царапнула. Пусть Бун купит ей новое платье (под платьем на ней ничего не было) и леденцов и даст ее отцу десять долларов, и тогда он может считать, что в расчете с ней. А вот как он рассчитается со мной, я еще не решил. – Он с минуту глядел на Буна, тяжело дыша, – крупный человек с суровыми маленькими серыми глазками, могучий, как Бун, но не такой великан. – Выкладывай, – сказал он Буну.
– Он оскорбил меня, – сказал Бун. – Сказал Сану Томасу, что я вислозадый сучий сын.
Мистер Хэмптон перевел взгляд на Лудаса.
– Теперь ты, – сказал он.
– Не говорил я вовсе «вислозадый», – сказал Лудас. – Я сказал «вислоухий».
– Что-о-о? – сказал Бун.
– Это еще хуже, – сказал судья Стивенс.
– Ясно, хуже, – сказал, выкрикнул Бун. – Понимаете вы или нет? Что же прикажете мне делать?
Отец встал, проворно, деловито. Он один сидел, даже судья Стивенс стоял, засунув руки под фалды и расставив ноги на каменной плите перед незатопленным камином, будто сейчас зима и пылает огонь.
– У меня работа стоит, – сказал отец. – Как там говорится в старой пословице насчет праздных рук? – Потом сказал, ни к кому в частности не обращаясь: – Я хочу, чтобы обоих, и Буна, и этого парня, выпустили под залог, скажем, по сотне долларов за каждого, взяв с них ручательства, что они сохранят мир. Залог внесу я. Но и они оба пусть дадут ручательства. Два ручательства, что они обязуются выплатить мне залог в ту самую минуту, как один из них натворит что-нибудь такое, что я… что мне…
– Что вам не понравится, – сказал судья Стивенс.
– Очень вам признателен, – сказал отец. – В ту же минуту, как любой из них нарушит мир. Не знаю, есть такой закон или нет.
– И я не знаю, – сказал судья Стивенс. – Попробуем найти. Если его нет, то зря.
– Очень вам признателен, – сказал отец. Мы – отец, я и Бун – пошли к двери.
– Я бы хоть сейчас вышел на работу, чего дожидаться понедельника, – сказал Лудас. – Если, конечно, я вам нужен.
– Нет, не нужен, – сказал отец. Мы – отец, я и Бун – спустились с лестницы, вышли на улицу. Все еще была первая суббота, обычный торговый день, не более того, – до той минуты, пока еще какой-нибудь Бун Хогганбек не завладеет еще каким-нибудь револьвером. Мы вернулись на каретный двор – отец, я и Бун. И тут Бун заговорил над моей макушкой, обращаясь к отцовскому затылку:
– Если считать по доллару в неделю, то двести долларов будет год и сорок восемь недель. Окно в Айковой лавке – еще десять – пятнадцать долларов, да еще эта девчонка подвернулась под руку. Скажем, два года и три месяца. У меня есть около сорока долларов. Если я вам отдам их в счет долга, вы же все равно не согласитесь запереть нас с Лудасом и Саном Томасом на десять минуточек в пустом стойле. Не согласитесь?
– Не соглашусь, – сказал отец.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Это было в субботу. В понедельник утром Лудас уже снова вышел на работу, а в пятницу в Бей-Сент-Луисе умер дедушка – другой, отец мамы, твой прапрадед.
В сущности, Бун принадлежал не нам. То есть не только нам, Пристам. То есть, вернее, не только Маккаслинам и Эдмондсам, поскольку мы, Присты, их, так сказать, младшая ветвь. Буном владели трое: не только мы в лице деда, и отца, и двоюродного брата, Айка Маккаслина, и другого двоюродного брата, Захарии Эдмондса (в пользу его отца, Маккаслина Эдмондса, Айк, когда ему исполнился двадцать один год, отказался от плантации Маккаслинов), но еще и майор де Спейн и – пока был жив – генерал Компсон. Бун был корпорацией, акционерным обществом, и мы трое – Маккаслины, де Спейн и генерал Компсон – несли за него равную, но неопределенную долю ответственности, так как первый и единственный пункт устава этой корпорации гласил, что кто из нас окажется на месте происшествия, тот обязан закрыть собственным телом брешь, которая возникла по милости Буна, или при его участии, или просто в его присутствии. Он – Бун – был попечительным и благотворительным обществом взаимного кредита, в котором все кредиты забирал он, а всю благотворительность и все попечительство поставляли мы.
Его бабка, дочь индейца-чикасо, вышла замуж во времена вождя Иссетибехи за белого торговца виски, и, смотря по тому, сколько Бун принял спиртного, он либо утверждал, что на девяносто девять процентов чистокровный индеец и вообще царственный потомок самого старика Иссетибехи, либо лез с кулаками на всякого, кто осмеливался намекнуть, что в его жилах есть хотя бы капля индейской крови.
Бун был твердолоб, предан, отважен и абсолютно ненадежен; росту в нем было шесть футов четыре дюйма, весу двести сорок фунтов, а разума не больше, чем у ребенка. С год назад отец стал поговаривать, что не сегодня-завтра я стану взрослее его.
Надо сказать, что хотя Бун был явно нормальной биологической особью из плоти и крови (взять хотя бы случаи, когда под мухой он не только был готов и согласен, но просто рвался сцепиться из-за своей родословной с кем попало, с одним или многими, за или против, смотря по тому, куда ему бросилось виски) и, значит, должен был где-то существовать первые девять, или десять, или одиннадцать лет, но выглядело все так, будто это мы трое – Маккаслины-де Спейн-Компсон – произвели его на свет девяти, или десяти, или одиннадцати лет от роду уже в готовом виде, дабы решить проблему, однажды возникшую в охотничьем лагере майора де Спейна [4] .
4
Как явствует из романа «Авессалом, Авессалом!» и книги «Сойди, Моисей», после окончания Гражданской войны де Спейн скупил часть плантации Томаса Сатпена, заложенную или конфискованную за неуплату налогов, и устроил охотничий лагерь на том самом месте, где при Сатпене находилась рыбацкая лачуга, в которой жил его арендатор Уош Джонс (см. карту на форзацах тома).
Правильно, в том самом лагере, который вы, наверное, будете называть Маккаслиновым даже и через несколько лет после смерти Айка Маккаслина, а мы, ваши отцы, называли деспейновым годы спустя после смерти майора де Спейна. Но во времена наших отцов, когда майор де Спейн не то купил, не то прибрал к рукам, не то арендовал землю (или как там еще люди ухитрялись приобретать недвижимую собственность в штате Миссисипи между 1865 и 1870 годами) и устроил охотничий лагерь – дом, конюшню и псарню,– тогда лагерь безусловно принадлежал ему, и он единолично решал, на какую дичь охотиться, и отбирал и допускал достойных охоты на эту дичь, так что в каком-то смысле ему принадлежали и сами охотники, и места, где они охотились, и даже дичь, на которую охотились: медведи и олени, волки и пумы, водившиеся тогда милях в двадцати от Джефферсона, в дебрях вдоль речной поймы, которые раскинулись на добрых три тысячи акров, составляя часть грандиозной, царственной мечты старого Томаса Сатпена, не только погибшей, но и погубившей самого Сатпена, и в те дни служили чем-то вроде ворот к почти первозданным дебрям и топям, что тянулись на запад от холмов до поселений и плантаций по берегам Миссисипи.
Тогда до этих мест было всего только двадцать миль; пролетки и фургоны наших отцов и дедов трогалдсь в путь из Джефферсона в ночь на пятнадцатое ноября и к рассвету были уже в оленье-медвежьих местах, а верховой добирался еще быстрее. Даже в 1905 году первозданность отступила только на двадцать миль, не больше; фургоны с ружьями, провиантом и постелями не спеша выезжали на закате, а сам майор де Спейн и его гости ехали но узкоколейке,– она соединялась с магистралью и была проложена Северной лесопромышленной компанией для вывоза бревен,– и по требованию машинист останавливал состав в миле от нового деспейнова лагеря, и здесь их нагоняли фургоны, выехавшие накануне. Но в 1925 году мы уже знали: все обречено. Майор де Спейн и его тогдашние спутники, кроме твоего дядюшки Айка и Буна, умерли, а их наследники катили на машинах (теперь от Джефферсона и до самой деспейновой остановки по требованию уже была крытая гравием дорога) и переключали скорости под аккомпанемент топоров и пил в тех самых местах, где год назад слышен был только гон. Потому что Манфред де Спейн, в отличие от своего отца, был банкир, а не охотник, он продал расчищенные участки, и пахотную землю, и строевой лес, и в 1940-м году (лагерь принадлежал уже Маккаслину) они, то есть мы, грузились на пикапы и ехали по мощеным дорогам миль за двести на розыски такой первозданной глуши, где еще можно раскинуть палатки; ну, а к 1980 году обычай ездить в первозданную глушь на автомобиле вообще переведется, как по милости автомобиля переведется и эта самая первозданность, которую он сейчас разыскивает. Впрочем, может, им – то есть вам – удастся обнаружить первозданность на обратной стороне Луны или Марса и, может, даже поохотиться там на медведей и оленей.